— Зачем?
Поздняк хмыкнул.
— Тебе задавать вопросы не положено. Делай, что говорят.
Тюрин вздохнул и медленно опустился на колени.
Поздняк подошел к нему почти вплотную и приспустил свои трусы.
В глазах Тюрина, который начал понимать, что происходит, появился животный страх.
Поздняк повысил голос.
— Чего уставился? Открывай рот!
Тюрин облизнул пересохшие губы и, умоляя, произнес:
— Вы что, мужики… Не надо… Что хотите, только не это…
Поздняк грозно насупился.
— А нам надо это. Понял?
Харитонов тоже подошел к Тюрину вплотную и замахнулся на него кулаком.
— А ну отрывай рот, урод!
Тюрин вскочил и попятился к стене. Харитонов в два прыжка оказался рядом с ним и ткнул солдата кулаком в живот. Ойкнув, Тюрин отлетел к окну и ударился затылком о раму. Стекло разбилось, осыпая дневального осколками.
Дико озираясь, Тюрин схватил с подоконника осколок покрупнее и выставил руку с куском стекла перед собой. Прижавшись к подоконнику, он выдохнул:
— Я все что угодно сделаю… Только не это…
Сжав руки в кулаки и раздувая ноздри, Поздняк начал медленно надвигаться на Тюрина.
— Рыпаться вздумал? — сквозь зубы процедил он. — А ну брось стекло, падла!
Когда он оказался рядом с солдатом, Тюрин, зажмурившись, резко выбросил руку с зажатым в ней куском стекла вперед…
Прижав к горлу пальцы, сквозь которые брызнула кровь, Поздняк захрипел и медленно осел на пол…
…Фоменко посмотрел куда-то мимо Корытова и горько вздохнул.
— Матерый был прапорщик Сомов, а все равно не углядел. Где тут за всеми углядишь… «Дед» тот скончался на месте. А утром об этом уже знал командующий округом. Комиссии понаехали… И стал я в свои тридцать два года снова взводным. Словно только из училища. Ох, и запил я, помню… По-черному. Это тогда от меня ушла жена…
— Да, я бы тоже запил…
— Я уже и рапорт собирался писать. Увольняться из армии, к чертовой матери. И вдруг… — Фоменко грустно усмехнулся. — К нам в полк назначили нового командира. Знаешь кого? Моего однокурсника, Ремизова! Которого едва не отчислили из училища по неуспеваемости…
Корытов усмехнулся.
— Небось однокурсничек твой после выпуска удачно женился? На какой-нибудь генеральской дочке?
— Точно. Только мне от этого было не легче… Он был подполковником и командовал полком. А я командовал в этом полку взводом.
Фоменко шумно вздохнул.
— И тогда я решил не сдаваться. Карьеру уже невозможно было спасти: все кадровики давно поставили на невезучем капитане крест. Но я поклялся доказать — себе, другим, всему свету! — что заслуживаю большего. Мало кто поймет, как вообще можно мечтать о таком… Скажи, тебе все равно, сколько звездочек на твоих погонах?
— Плевать я хотел на погоны!
— А я нет, Женя. И меня бы понял любой — такой же, как я, отдавший армии не год, не два, а полжизни. Который ждал, когда удача улыбнется ему, а она… Она вместо этого брезгливо кривила рот…
Фоменко покачал головой:
— Меня понял бы такой же, как я, капитан, на которого даже люди в штатском глядят с насмешкой и думают: «Пьянь какая или дурак, если не заслужил большего в свои годы». Мне даже сыну в глаза смотреть стыдно, когда приезжаю к нему в отпуск…
Фоменко рубанул ладонью воздух:
— Ненавижу я эти свои четыре звездочки, Женя! А поэтому… Я поклялся, что получу майора. Хотя бы майора.
— Вот те на, — Рокфеллер грустно заморгал. — Я-то думал, два старых мерина плетутся в одной упряжке. Тянут свою опостылевшую телегу, заботясь только о том, как бы почаще забывать о ее существовании. Я-то думал, что одному легко делать это, пьянея от водки, а другому — от войны… Значит, все не так. Ты еще хочешь поскакать галопом?
— Я поклялся, Женя.
— На роте ты майора не получишь. А значит, тебе позарез надо стать начальником штаба третьего батальона… Давай выпьем за твою удачу.
Фоменко посмотрел на наручные часы и поднялся.
— Оставь на вечер. А я схожу в роту, посмотрю, что там, как… А ты поспи. Сегодня тебя в штабе никто не хватится.
Маленькая комната с железной солдатской кроватью и убогим казенным столом казалась бы безнадежно унылой, если бы на столе не было стеклянной вазы с засохшим букетиком сирени, на окнах — пестрых занавесок с огромными бутонами невиданных цветов, а на кровати — яркого, желтого с голубым, покрывала.
Стояла на столе и раскаленная докрасна электроплитка, над которой склонилась, помешивая что-то в кастрюле, официантка Аннушка.
В дверь постучали.
Аннушка уронила ложку в кастрюлю и замерла.
Постучали еще раз, сильнее.
Официантка робко сделала шаг, другой… Непослушными пальцами она повернула ключ. Открыв, Аннушка отступила назад и, радостно вскрикнув, обессиленно опустила руки.
— Ты!
На пороге стоял Фоменко.
Аннушка прильнула к нему, обняв капитана за плечи.
— Я уже больше не могла ждать, поверишь, — сказала она, положив свою маленькую русую голову ему на грудь. Фоменко погладил ее по теплым золотистым волосам.
— Ты ждала меня с «боевых» первый раз.
— Ты тоже пришел ко мне в ночь перед отъездом впервые…
Фоменко настороженно зашевелил носом.
— Здесь что, железо плавят?
Аннушка охнула и метнулась к плитке. Сорвав кастрюлю, она, обжегшись, не удержала ее и уронила на пол, схватила стоявший поблизости чайник и стала поливать посудину водой. Кастрюля зашипела.
Фоменко подошел к Аннушке, отнял чайник, сел на краешек кровати и усадил ее рядом. Взяв руки Аннушки в свои, он подул на ее обожженные пальцы.
— Больно?
— Не-а, — Аннушка тихонько засмеялась. — Хорошо еще, что в кастрюле ничего не было, кроме воды. А то как сгорело бы, как надымило…
— Не успела кинуть?
— Я и не собиралась ничего варить. Просто налила воды и мешала, мешала… Надо было что-то делать, куда-нибудь деть себя. Хоть с кастрюлей заняться… Я даже не заметила, как выкипела вода.
Фоменко крепко сжал ее руки.
— Ты боялась… Что меня не окажется среди тех, кто вернется?
Аннушка помотала головой:
— Если бы с тобой что-то случилось, я бы уже знала. Я боялась другого. Когда ты пришел ко мне ночью, перед отъездом, я еще не понимала, кто тебе нужен — я или просто… Просто любая — как любому мужику. Я боялась, что буду нужна тебе только на ночь, другую…