Добрая коллекция.
Годами собиралась.
На миг прекратив свое бормотание, Мацапура (словно поймав нить мыслей женщины!) коротко ощупывает взглядом пояс Сале, откуда торчит кривой нож и торцы метательных клиньев.
– Умеешь? Мастерица или так, для пущего форсу?!
Женщина кивает; по-прежнему молча.
Сейчас слова излишни.
Более того – опасны.
– Славно, милочка!.. ах, славно! Значит, так: я начинаю, а ты, едва нутряной холод пойдет по жилочкам, бери в каждую руку по клинышку, становись вон у той стены, где узоров погуще, и всаживай свое баловство прямиком… Иконки видишь?
Прозрачное Слово опять справляется плохо: что означает «иконки», совершенно не понятно. Но толстый палец веселого Стася безошибочно указывает в угол, где в центре узора «Кошачий Глаз» висят две картины в богатых окладах.
Молодка с грустным лицом кормит грудью младенчика; бородатый каторжник в отрепьях строго смотрит на Сале.
Строго не получается. Возможно, потому, что обе картины, как и деревянная статуэтка над камином, висят вверх ногами. Да еще потому, что подобие княжеского венца из колючих веток терна только каторжанам-душегубам и надевают, в насмешку.
– В лицо, в лицо целься! И не промахнись, нынче за промах три шкуры дерут… Поняла? Не подведешь старого Стася?
Камень на груди пана Станислава задергался, запульсировал вырванным из груди сердцем, разбрасывая сгустки кровавого света.
– Поняла, спрашиваю?!
Сале поняла.
Она все поняла; она будет целиться в лицо и не промахнется.
Потому что за промах дерут три шкуры.
Наверху, на пятилучевике верхней галереи, купаясь в багровых отблесках, толпились замковые призраки: распяленные в крике рты, глаза вылезают из орбит, руки изломаны пыткой или последней мольбой… бывшие участники, ныне зрители, силой призванные на небывалое зрелище.
За окном метелью плясал Мертвецкий Велик-День.
Праздник.
Она все-таки едва не промахнулась. Когда холод от произнесенных Слов ледяной, намоченной в проруби холстиной объял женщину до души ее, войлок за окнами разорвался оглушительным грохотом. Стекла витражей с дребезгом пролились на пол дождем осколков, Сале закусила губу и, прищурясь, метнула клинья, – один за другим, в лицо кормящей матери, в лицо строгому бородачу-каторжнику…
Женщина не видела, что маленький ублюдок выбрался из своего угла, подобрав по дороге зазубренный кусок стекла, и сейчас ползет к очнувшейся девушке, тщетно дергающей тонкие, непрочные на вид «уздечки».
Изнутри«уздечки» порвать невозможно.
А маленький ублюдок все полз и полз, кропя полировку паркета янтарной, светящейся влагой.
Кровью из порезанных пальцев.
За окнами – снежная мгла. Стемнело. Совсем. Приходится не скупиться, чтобы мой герой сумел хоть что-то различить в этой пурге, доверху наполненной колючей белой крупой.
Приглушенный посвист ветра.
Охряные шары горящих факелов.
Охра? багрянец? пурпур?
Рио цветов не различает, и я убираю лишний подарок.
Просто огонь; герою вполне достаточно.
Буран рвет пламя мерзлыми когтями, пытаясь унести добычу прочь – в ночь, которая еще не до конца ночь, но очень старается. Месяц-лютый, лютый месяц… Пламя отчаянно сопротивляется, трепещет на ветру растрепанными шевелюрами.
Не гаснет, упрямое.
Слово пана Мацапуры – золото.
Ненавижу золото; ненавижу, ненавижу, не…
Конский топот. Трудно сказать, сколько человек скачет, но изрядно. На нас хватит.
У бойниц засели сердюки с рушницами – трое. Всего трое. И то, что у каждого – по три рушницы, да еще по паре пистолей в придачу, дела не меняет. Людей в замке мало, поэтому на стены пан Юдка никого ставить не стал. «Это правильно», – думает Рио, и я с ним соглашаюсь. Наверное, правильно. Беда в другом: сам замок не очень-то приспособлен для обороны – стены низковаты, часть вообще щербата, будто стариковская челюсть, рва с подъемным мостом нет и в помине, из башен только одна и годится для стрелков… похоже, когда отец пана Станислава отстраивал эти руины, он меньше всего думал о серьезной осаде.
Горе, не крепость.
Мы с консулом стоим неподалеку от сердюков, в галерее верхнего перехода, у окна. У обычного, двустворчатого окна. Смешно: нам даже бойницы не досталось!.. Нам надо держаться. Держаться до того, как Сале с Мацапурой откроют «Багряные Врата». Способ их открытия мне неизвестен, ветру никогда раньше не было нужды в костылях, но людям для таких игр всегда нужна кровь. Хорошо, что об этом не знает мой герой – наверняка кинулся бы сломя голову спасать жертву… все испортил бы…
Нет уж, пусть лучше оборону держит, вместе с привычным ко всему паном Юдкой!
…Не думать! Не думать так громко!.. Я уже ни в чем не уверен…
– Ну что, пан Рио, видать, гости к нам? – Кривая усмешка трещиной раздирает бороду надворного сотника. – Гостей у нас песней встречают! Вэй, черкас, не рвися к бою! Старый жид на всем скаку срежет шаблею кривою…
– У меня Запрет. Запрет на убийство, – Рио без стеснения портит песню. – Там, когда мы… когда мы спасались бегством, кажется, обошлось. А сейчас… Мои палач и лекарь погибли.
– Лекарь тебе, мостивый пан, сейчас без надобности. А вот палач… Я подойду? Или побрезгуешь?!
Снова трещина усмешки.
– Да, вполне. Благодарю, – Рио серьезен и, как всегда, безукоризненно вежлив.
Он не врет.
Он действительно благодарен Юдке за это предложение.
Жаль…
– Тогда – по рукам, мостивый пан! Хорошая у нас пара получается: вам губить нельзя, а мне – миловать!
Герой по имени Рио резко вскидывает взгляд на бородатого насмешника – и отворачивается, так ничего и не ответив.
– Эй, пан Станислав, открывай!
Это от ворот.
Глухие удары. Звук сносит ветром.
Внешние ворота крепки – с налета не высадишь. А полезут через стену – тут уж сердюки из окон и начнут пальбу. Видно только плохо, гребень стены еле освещен – целься, не целься!
– Пан Мацапура! Открывай по-доброму! У нас бумага от полковника полтавского! Повеление – на суд тебе явиться! Открывай, пока честью просим!
– Приготовьтесь, хлопцы, – тихо, но внятно произносит Юдка. – Ежели над стеной хоть шапка покажется – стреляйте.
И вдруг, без всякого предупреждения, распахивает окно настежь.