На углу Мануфактурного переулка он остановился: сверху бежала мощная река из лопнувшего канализационного коллектора, причем бежала уже давно, так как размыла булыжную мостовую и проложила себе довольно глубокое русло. Чтобы перебраться через поток нечистот, пришлось подняться на полквартала вверх, где кто-то набросал камней, ящиков и бревен. Когда он прыгал с камня на ящик, а с ящика на бревно, в нос ударил густой туалетный дух, так что закружилась голова. Когда-то Лапин воспринимал такие вещи как должное, сейчас Карданов и Томпсон ужаснулись: в Смитфилде такое могло произойти только в том случае, если бы нашествие марсиан оказалось успешным.
Что его сюда занесло? — в очередной раз появилась пульсирующая мысль. Но уже возникло предчувствие близкой разгадки. Сейчас он увидит Антонину, Димку, переночует у них и вспомнит, зачем он сюда стремился.
Богатяновка жила своей жизнью. Шумел канализационный поток, переругивались визгливыми голосами толстые неопрятные тетки, гомонили дети, для которых весь ужас вокруг был привычной средой обитания, громко орал выставленный в окно магнитофон. Зачем его выставили в окно? Разве мистер Голдсмит может позволить себе такое? Конечно, нет, надо быть сумасшедшим, чтобы так поступать! Если кто-то хочет слушать громкую музыку, он должен законопатить окна и двери да развернуть динамики к себе, а если он хочет нарушать благочинную тишину и покой соседей, то его должны немедленно арестовать. Но здесь нет ни благочиния, ни тишины, ни покоя, а арестовывают только за убийства и террористические акты.
Все, что происходило вокруг, бессовестно и нагло врывалось в голову Карданова, заставляя мозг реагировать тупой, ноющей болью. Макс остановился и перевел дыхание. Его ботинки были забрызганы нечистотами и изгвазданы пылью, еще той, которую вздымали сто лет назад пролетки лихих жиганов в затомленных на затылок восьмиклинках и с «наганами» за пазухой, уносившихся во тьму после удачного налета.
— Эй, ты! — сухой надтреснутый голос окликнул Карданова из подворотни, и Макс машинально повернул голову. Прямо на проезде сидели на корточках трое. Двое совсем молодых подростков, лет по девятнадцати, и мужчина постарше, которому можно было с одинаковым успехом дать и тридцать лет, и сорок, и пятьдесят. Растянутое спортивное трико, жеваная майка канареечного цвета, небрежно наброшенная кожаная куртка явно с чужого плеча. Небритое лицо, синяки под глазами, впалые синюшные губы.
Руки у всех троих вытянуты и локтями лежат на коленях. Это поза опытных арестантов, которые используют для отдыха каждую минуту остановки этапной колонны. Но, судя по синим узорам, сливающимся со спортивным трико, специфический опыт был только у старшего, а молодые просто ему подражали и учились манерам. Это старый лагерный волк и его пристяжь.
— Чего вылупился? А ну-ка иди сюда! — развязно, с блатными интонациями обращался к Карданову один из молодняка. — Ты че, глухой? — Парень вынул изо рта чинарик и небрежно протянул его сидящему рядом товарищу. — Иди, куртку купи!
— Куртка мне не нужна, — спокойно ответил Макс.
— Ну, тогда свое шмотье продай!
— Не продается.
— Да иди сюда, побазарим! Чего ты здесь вынюхиваешь?
— Тебе надо, ты и иди!
— Ах так! Смотри, сам нарвался!
Парень поднялся. Он был высокого роста и настроен явно на драку. Почему здесь столько агрессивных и недоброжелательных людей?
— Подожди, Кирюха. — Из подворотни вышел еще один человек и схватил парня за руку. Он тоже был в дешевом трико, небритый, с татуировками на пальцах. И пристально всматривался в Макса. Так смотрят знакомые.
— Чокнутый, ты, что ли? Не узнаешь?
Небритый улыбался, обнажая тусклые железные зубы.
Да это Витька Кружок — приятель из прошлой жизни! Он здорово изменился и постарел, и неудивительно: богатяновские жители не ездят в санатории, а в тех местах, куда они периодически попадают, молодости и здоровья не добавляется. У Кружка было две «ходки» — одна за вооруженный разбой, поэтому на Богатяновке он считался в авторитете.
— Привет, Витя. Узнаю. Только я уже давно не Чокнутый.
— Да вижу, вижу. Забурел, разбогател. Мы тебя по телику видели! То ли ты, то ли не ты, а просто похожий. Мы так и не поняли. Но бабок ты огреб круто!
— Каких бабок? За что?
— Ладно, не меньжуйся, — засмеялся Кружок, ощерив в улыбке свою железную пасть. — За киношку небось «капусты» нехило нарубил!
— Да нет, — Макс пожал плечами. — Мне ничего не заплатили. Я же не актер.
Он тут же понял, что ни Кружка, ни матерого арестантского волка с учениками-волчатами такой ответ не убедил. Им нет никакого дела — заплатили Карданову или нет. Раз они считают, что он при деньгах, никакие объяснения не «хиляют».
— Ну отстегни немного бабла, не жмись! — натянуто улыбнулся Кружок. — У тебя вон один лапсердак небось тыщу рябчиков стоит!
Пальто Макса стоило тысячу фунтов, но разубеждать Кружка он не стал. Осторожно отделив в кармане купюру, он вытащил ее и протянул Витьку. Это оказалась сторублевка. Кружок одобрительно присвистнул.
— Порядок. — Он быстро выхватил купюру и зажал в кулаке. — А ты чего к нам-то? К Тоньке, что ли?
— Была такая мысль, — честно признался Карданов. — Как она?
— А чего ей сделается! — Цепкие проворные пальцы в синих татуировках помяли благоприобретенный стольник, и тот фактически растворился в пространстве. Вроде как и не было его совсем. — Батрачит, шмотки какие-то перепродает прямо на дому, мужиков разных приваживает. Короче, все как обычно. Без изменений.
— А Димка?
— Пацан у тебя правильный. Поднялся хорошо, — хмыкнул Кружок. — Бригаду собрал свою. Небольшую, конечно, но вес кой-какой имеет… Только замели его. Три месяца как на нарах парится. Вон теперь Кирюха за него бригадирит!
Кружок кивнул в сторону длинного волчонка.
— Дал бы лавэ на подогрев Димкин, — вмешался тот, будто только и ждал повода.
— Слышь, братское сердце, помоги и мне сколько можешь, — скрипучим голосом произнес арестантский волк. — У меня туберкулез никак не рубцуется, лекарства дорогие, да и продукты хорошие нужны: курица, масло, фрукты.
— А у меня мать болеет, — тут же присоединился к просителям второй волчонок. — Дай хоть полтинник!
Макс мог дать всем по стольнику. Но делать этого было нельзя. Ибо по местным понятиям это не было бы жестом благородства и милосердия. Напротив — признанием своего богатства и страха перед местной хеврой. А значит — приглашением отнять все, что есть, а самого насадить на пику и спустить в канализационный люк.
— В собес идите! — грубо сказал он. — Я Кружку на всех дал.
Такое объяснение всем присутствующим показалось вполне понятным и справедливым.
Макс двинулся дальше. Он зашел в знакомый убогий подъезд и громко постучал кулаком в облупленную дверь. Возле нее его когда-то чуть не убили.