Но видеть она в эту минуту не перестала. Наоборот, зрение ее обострилось, и этим своим обострившимся, невыносимым зрением она увидела, как сестринская землянка разлетается черными комьями, и над ними, среди них взлетают в не потемневшее, по-прежнему ясное утреннее небо руки, ноги, ошметки рваного мяса… И в центре этого жуткого месива летит по чистому небу, как солнце, голова Наташи Воскарчук.

Зина видела ее голову так отчетливо, что могла разглядеть не только округлившиеся в мгновение смерти Наташины глаза, но даже завитки перманента. Как такое может быть, она не понимала.

Но и вряд ли что-либо из происходившего сейчас в ее сознании могло называться пониманием. Это вообще не умещалось в рамки того, что имеет название на человеческом языке.

К землянке – вернее, к черной шевелящейся яме, которая от нее осталась, – бежали люди. Взрывов больше не было, этот оказался единственным. Пальнула немецкая гаубица, случайно уцелевшая и сделавшая свой последний выстрел прямой наводкой.

Но все это Зина узнала гораздо позже. А теперь она словно к земле приросла. Зазвенело в ногах, в руках, и плечи зазвенели тоже, и только голова оставалась ясной.

Она откинула полог, закрывавший вход в медсанбат. Санитарка Алла Спиридонова едва не сбила ее с ног, потому что бежала, наоборот, на улицу. В руках у Аллы была груда бинтов, которые Наташа Воскарчук приказала ей скрутить после стирки.

В медсанбате тревожно гудели раненые, кто-то пытался встать.

– Откуда стреляли? – услышала Зина. – Попали куда?

Она не поняла, кто это спрашивает, и ничего не ответила. Она не услышала, как вслед за ней кто-то вбежал в медсанбат и что-то крикнул.

Зина прошла в дальний угол, где плащ-палаткой был отделен топчан, на котором медсестрам иногда удавалось прикорнуть во время ночных дежурств, и, не раздеваясь, не сняв даже сапог, легла на этот топчан.

Ее охватил глубокий мертвый сон.

Глава 3

– Она спала трое суток. Проснулась седая.

– И ничего не помнила? – спросила Белка.

– Почему? Все помнила.

Белке стало неловко от своего предположения. Слишком оно было поверхностным, она только теперь это поняла.

Когда ближе к вечеру Константин зашел к ней в комнату, она спросила, почему Зинаида Тихоновна так рано начала красить волосы, да еще на войне. Он ответил кратко, про летящую в небе голову только упомянул, и многое дорисовало Белкино воображение.

– Не представляю, как ваша мама после этого опять стала в медсанбате работать, – сказала она. – Я бы не смогла.

– Она была несентиментальна.

– Нет, я тоже несентиментальная. Но все равно…

– Я ее, когда в школе учился, уговаривал на открытый урок прийти: «Мама, выступи, ты же герой, на фронте была!» Она мне всегда отвечала: «А где я должна была быть? Я медсестра. И что я вам буду рассказывать? Как ноги-руки ампутированные в тазах выносила?»

– Во сколько поезд? – вздохнула Белка.

– Какой именно?

– Московский.

– Ваши проблемы уже разрешились?

– Не знаю.

– Тогда почему вы хотите ехать в Москву? Или проблемы у вас не там, а в Лондоне?

– Почему в Лондоне? – удивилась Белка.

– Ну, или в Лиссабоне, не знаю. Вы же сами говорили, что приехали сюда, потому что влипли в дурацкую историю. Это изменилось?

– Это – нет, – уныло пробормотала Белка.

– А что изменилось?

– Ничего…

Она шмыгнула носом. Когда он вот так вот задавал вопросы, сверху вниз глядя на нее, сидящую на краешке стула, она чувствовала себя несмышленой школьницей. Это было странно, Белка и в школе ничего подобного не чувствовала.

– Я же сказал, вы можете оставаться здесь столько, сколько вам необходимо.

В его голосе Белке послышалось неудовольствие. Она поставила себя на его место и поняла, что и сама не хотела бы несколько раз повторять то, что было выражено внятно и определенно уже с первого раза.

– Если бы я знала, сколько мне понадобится здесь оставаться, – сказала она, – то не чувствовала бы перед вами неловкости.

– Можете не чувствовать и так, – разрешил он.

– А вы бы не чувствовали, если бы ввалились к незнакомым людям с заявлением «а теперь я у вас поживу»?

Он промолчал, но Белка поняла, как мог звучать его ответ: «А я не ввалился бы к незнакомым людям с таким заявлением». Она угадала это не потому, что между ними установилась какая-нибудь особенная ментальная связь, а просто потому, что именно так ответил бы каждый нормальный человек.

– Чересчур вы щепетильны, – сказал Константин. – Для москвички даже удивительно.

– Ну конечно! – усмехнулась Белка. – Москвичи уверены, что все им что-то должны. Слышала.

– А разве не так?

– У меня другой опыт. Сколько я имела дело с провинциальными людьми, они всегда считали, что это я им что-то должна. По меньшей мере должна жить так же неприхотливо, как они, и считать это естественным. А поскольку я так не живу и так не считаю, то вызываю у них неприязнь.

Она произнесла это и тут же поняла, что вообще-то должна была сказать не «у них», а «у вас». Ей стало неловко.

– Ну, с отъездом как знаете, – сказал Константин. – Но пойдемте, во всяком случае, поужинаем, а то я на работу ухожу.

Жеманиться она не стала: в чем в чем, а в чутье на всяческую фальшь Белке было не отказать.

Только теперь, по дороге в кухню, она разглядела этот дом получше. И утвердилась во впечатлении, которое он произвел на нее с самого начала: это было впечатление неустроенности. Даже скрип деревянных половиц, который должен был бы звучать умиротворяюще, здесь звучал как-то тоскливо. Вдобавок свет над лестницей, в коридоре первого этажа, в кухне – повсюду, кроме комнаты Зинаиды Тихоновны, – был тусклый. Белка этого терпеть не могла, от тусклого света ее всегда охватывало уныние.

И после такой вот очевидной неустроенности дома она очень удивилась, увидев в кухне печку. Настоящую, как в сказке «Гуси-лебеди». Печка дышала теплом, и оно отличалось от обычного тепла, которое получается с помощью паровых батарей или электричества. Белка всегда считала, что особый уют печного тепла – это просто фигура речи, а вот нет, оказывается.

Еще в кухне обнаружилось два стола и два холодильника. Вряд ли из-за большого количества съестных припасов, скорее из-за наличия двух хозяев. Это показалось Белке странным: она не предполагала, что деревянный дом может представлять собою коммунальную квартиру. Но, впрочем, задумываться об этом не стала – так, приметила мимоходом, просто из природной приметливости.

На одном из столов стояло блюдо, прикрытое глубокой тарелкой. Когда Константин эту тарелку снял, под ней обнаружились пироги. Квадратные, круглые и треугольные.