И вдруг она вспомнила! Как шла по тропинке к медсанбату, как разминулась с Наташей Воскарчук, как вошла та в землянку медсестер и как летела по ясному утреннему небу ее голова с кудряшками перманента…
Осязаемый, ощутимый, видимый – сизый ужас подступил прямо к сердцу. Может быть, она вздрогнула или даже вскрикнула. А может, Немировский и так догадался, что с ней.
– Ну все, все. – Он сжал Зинину руку, потом осторожно отодвинул седые пряди и поцеловал ее лоб. – Ты живая, Филипок. И жить будешь долго.
– Я… не буду… там смерть!.. – дрожа, пробормотала она с порывистой бессмысленностью. И жалобно спросила: – Что же там после нее будет?
– Ничего страшного. – В его голосе действительно не слышалось страха. – Возможно, увидим, что все другие увидят только после второго пришествия. Возможно, что-нибудь еще. Но бояться не надо.
Она не поняла, про чье второе пришествие он говорит, но страх ушел мгновенно – вылетел из нее, как звук из флейты, в которую дунул виртуозный музыкант.
Она благодарно прижалась лбом к его плечу и попросила:
– Не оставляйте меня, Леонид Семенович.
В эту минуту она не могла представить своего существования без него. Куда она денется без него от подступающего страха, от сизого этого ужаса?
Наверняка ее просьба прозвучала очень глупо или, во всяком случае, наивно. Но он ответил с такой серьезностью, как будто ничего подобного не заметил:
– Не оставлю, Филипок. Меня в санитарный поезд переводят. Я тебя с собой заберу. Согласна?
– Да!
Господи, да она куда угодно с ним согласна! Она и не поняла даже, куда он ее зовет, это не имело ни малейшего значения.
– Как я без вас жила?.. – чуть слышно проговорила Зина.
Он, скорее всего, не услышал, что она сказала, а если услышал, то не обратил внимания. Он понимал, в каком она сейчас состоянии, и главным для него было, чтобы она успокоилась. А для нее главным было – быть рядом с ним. Сейчас и всегда.
– Потревожу тебя, а, красавица? Табуреточку позволь.
Зина вздрогнула. Она глубоко погрузилась в свои мысли и совсем забыла, где находится. И тем более забыла, что сидит на чужой табуретке.
Она встала. Ее глаза сразу оказались вровень с глазами незнакомого парня, по виду постарше, чем она. Глаза у него были темные, с опасными огоньками. Зина не понимала, что в них опасного, но опасность просто-таки исходила от него, и вот именно из глубины этих темных глаз, которые непонятно что выражали.
– Николай, – зачем-то представился он, хотя она не спрашивала.
– Зинаида, – пришлось ей ответить.
– Жиличка новая?
– В гости пришла к подруге.
Сколько Зина здесь бывала, его никогда не видела. Правда, она и не интересовалась жильцами и вообще здешней жизнью, сразу проходила к Вале в комнату.
– Может, и ко мне зайдешь? У меня конфеты есть.
Его предложение зайти прозвучало бы нагло и слишком откровенно, но про конфеты он сказал с такой улыбкой, что и Зина невольно улыбнулась. Так ей предлагали сладости только в дошкольном детстве.
Про конфеты он выдумал, может. Их и так-то днем с огнем нигде не найдешь, конфет, а у него они откуда возьмутся? Не похож он был на сластену. Опасность если и исчезла в момент улыбки из его глаз, то сменилась неспокойствием, тревогой. Да тут же и вернулась снова. Нервность очень чувствовалась в нем, даже на беглый взгляд.
Заметив Зинину ответную улыбку, Николай спросил:
– Ну что, пойдем ко мне?
– Нет, – покачала головой Зина. – Подруга ждет.
– Так зови и подругу!
– В другой раз. – Она встала. – Спасибо за табуретку.
– Да сиди, если хочешь, – сказал он. – Лампочку я и потом вкручу.
Не ответив, Зина пошла к двери. Женщины у примусов так и не обернулись ни к ней, ни к Николаю. Уныло текла здесь жизнь.
Стоило ей выйти из кухни, как первая же дверь широко распахнулась и в коридор прямо перед нею вывалился Голиаф, тот самый верзила, который недавно избивал жену, а потом сам лежал избитый на полу. За прошедший час он не протрезвел, на ногах и теперь едва держался, однако восстановил свой первоначальный пыл; наверное, еще водки выпил.
– П-п…таскуха! – выговорил он заплетающимся языком и схватил Зину за плечо.
Она не испугалась и даже не удивилась. Пьяных она видела немало, и ей нетрудно было догадаться, что за ее плечо он ухватился, чтобы не упасть немедленно, и что, скорее всего, он хочет сообщить ей свое мнение о жене, поделиться семейным горем, вероятнее всего, воображаемым.
Одновременно с ее плечом он держался за дверной косяк, поэтому Зина даже не покачнулась.
Но Николай, вышедший вслед за нею из кухни, воспринял все это иначе.
– Э, э!.. – крикнул он. – Клешню убери от барышни!
Голиаф отпустил Зинино плечо и тупо посмотрел на своего Давида; нетрудно было догадаться, что именно Николай был тем самым примирителем, который один только и умел на него воздействовать.
Зина и слова не успела произнести, как он взял Голиафа за руку и резким движением отвел ее назад и вверх. Голиаф взвыл и словно пополам сломался – склонился перед Зиной в глубоком поклоне.
– Пошел!.. – процедил Николай и втолкнул Голиафа обратно в комнату, из которой тот только что вывалился.
Входя туда вслед за ним, он бросил на Зину быстрый торжествующий взгляд.
«Ну как?» – спросили его тревожные глаза.
Зина терпеть не могла таких бессловесных вопросов. Ей претила любая рисовка. Но кричать: «Отпусти его!» – было бы просто глупо. Что она, избитая супруга, орущая на своего спасителя, что ему-де место в тюрьме? Да и нет ей никакого дела до этого Николая с его красивыми жестами.
Она пожала плечами и пошла дальше по коридору.
Дверь в комнату Вали была закрыта неплотно. Наверное, Зина сама же и не закрыла, слишком поспешно выходя. Она услышала голос Леонида Семеновича, на мгновение приостановилась… И замерла, слушая его, боясь ему помешать.
– Это мне соседка рассказала, про книгу. Что Белла ее разняла на страницы и до последней минуты дочке сказки читала. Я помню эту книгу, сказки Андерсена, огромная… У нее уже не было сил держать ее в руках всю, вот она и разняла, понимаете?
– Вы не нашли могилу? – спросила Полина.
– Нет могил. Всех хоронили в общей. Если вообще хоронили – в основном сжигали, говорят. И мне, знаете, последнее время одна мысль покоя не дает: что, если это правда, что в день Страшного суда мертвые действительно должны встать во плоти? У евреев потому и не принято сжигать. Всегда я над родительской религиозностью подшучивал, а теперь вот сам… Никогда не знаешь, как эта кровь о себе в тебе напомнит.