Николая, стараниями энкаведешных медиков пришедшего в сознание, передали товарищам из НКГБ. Из-за тяжести состояния арестованного перевозить его из одной тюремной больницы в другую не рискнули, просто выставили дополнительный караул у дверей палаты. Отвечать на вопросы «по-хорошему» Николай не пожелал. Пересыпая речь блатными выражениями, не всегда употребляемыми в правильном ключе, он пытался сойти за уголовника, честного вора, не желающего выдавать своих подельников. Ему не поверили. Тяжесть состояния Николая сузил арсенал спецсредств до минимума, то есть — до психотропных веществ. Получив в вену два кубика амиталамина, [8] Николай сделался разговорчивым, назвал свое настоящее имя и рассказал о том, что является членом диверсионной группы, заброшенной в апреле этого года с заданием убить товарища Сталина. Рассказал он и о неудавшемся покушении в четверг двадцать шестого апреля, и о том, что, несмотря на окончание войны, готовится новое покушение во время Парада Победы.
— Замечательная задумка! — восхищенно, взахлеб, частил Николай. — Просто замечательная! Война закончилась! Парад! Никто не ждет! Но войны никогда не кончаются! Войны только начинаются! Война не может закончиться, пока жив хотя бы один солдат! Победа — это миф! Победа — это не точка, а запятая! Запятая!..
Амиталамин улучшает настроение и вызывает огромное, непреодолимое желание разговаривать. Полезная информация перемежается с обилием ненужных слов, настоящим словесным поносом, и с этим приходится мириться.
Когда действие препарата пошло на спад, майор, проводивший допрос, приказал ввести еще одну дозу амиталамина. Перед глазами майора уже маячили комиссарские погоны, а врач прослужил в системе достаточно долго и твердо усвоил, что приказы никогда не обсуждаются.
— Где ваше логово? — спросил майор, невольно впадая в совершенно неуместный пафос.
— Логово? — заулыбался Николай. — Разве мы звери? Это у медведя логово, он там лапу сосет. А у нас с продуктами все в порядке, едим досыта…
На лбу его выступила испарина, бледное лицо посерело, голос стал тише, язык начал заплетаться.
— М-мы не м-медведи, м-мы в-волки, цепные п-псы фюрера…
— Где?! — нетерпеливо тряхнул за плечо майор.
— В п-п…! — нецензурно срифмовал Николай, который на самом деле был не Николаем, а Валентином и, будучи не в силах что-то утаивать от столь внимательных слушателей, добавил: — В М-марьиной Роще, г-где т-темные ночи…
Глаза Николая закатились вверх, он хрипло вздохнул, замер на мгновение и безвольно откинул голову вправо, словно отвернулся от допрашивающего.
Более получаса медики, подстегиваемые истеричными выкриками майора, пытались вернуть Николая к жизни, но их усилия не увенчались успехом.
— Сука фашистская! — колотил кулаками по подоконнику майор. — Улицу бы еще сказал и номер дома… Гад!
Берия вошел в приемную и по взгляду поднявшего голову Поскребышева [9] понял, что Сталин еще занят. Часы показывали два часа ночи.
— Кто? — спросил Берия.
— Молотов и Маленков, — ответил Поскребышев и снова уткнулся в бумаги.
Берия сел на стул, положил на колени свою черную кожаную папку, с которой практически никогда не расставался, прикрыл глаза и стал ждать.
Ждать пришлось недолго — через пятнадцать минут Молотов с Маленковым ушли. Молотов кивнул Берии, он всегда кивал при встрече или тянулся рукой к шляпе, сколько бы раз на дню они ни встречались, а вот рукопожатий по старой интеллигентской привычке избегал. Маленков предпочел притвориться погруженным в собственные мысли. Не так давно, в марте, у Берии был с ним разговор, касающийся недостатков в снабжении фронта самолетами. Маленков, то ли желая выслужиться, то ли из-за своей самонадеянности, хватался за многое, но не на все его хватало. Секретарь ЦК, начальник Управления кадров ЦК, руководитель Комитета по восстановлению освобожденных районов, руководитель Комитета по демонтажу немецкой промышленности, куратор авиационной промышленности и ответственный за снабжение армии самолетами… Взялся — так тяни. Летчики не раз и не два жаловались на то, что часть новых самолетов приходит с заводов в состоянии, негодном к эксплуатации, приходится уже на месте доводить их до ума. Видно было, что это не отдельные случаи, а система — халатность или нечто большее. Маленков обещал разобраться, только руки у него, вечно занятого, все никак не доходили до самолетов. Пришлось напомнить. С тех пор Маленков обиделся и свел общение с Берией до минимума. Обращался только по работе и то предпочитал переписку разговору. «Обижайся, не обижайся, — подумал Берия, провожая взглядом широкую мясистую спину Маленкова, — а за ошибки отвечать придется. Война закончилась, а вопросы остались…»
Когда Берия вошел, Сталин раскуривал трубку. Малахитовая пепельница, подарок свердловских рабочих, была полна пепла и пустых папиросных гильз. Однажды, во время совещания, Каганович то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что надо дать указание директору табачной фабрики «Ява», чтобы наладил выпуск трубочной «Герцеговины» в коробочках. Так, мол, проще и удобнее. «Когда народу будет надо — наладит», ответил Сталин, давая понять, что из-за одного человека, кем бы он ни был, налаживать выпуск новой продукции не стоит.
— Что у тебя? — устало спросил вождь, указывая глазами на один из двух ближних к нему стульев, что протянулись в две шеренги вдоль стола для совещаний.
Берия сделал вид, что не заметил приглашения. Докладывать он предпочитал стоя. Сидя можно совещаться, обсуждать вопросы.
— Товарищ Сталин, — сказал он негромко. — Сегодня, то есть — уже вчера утром, в четыре часа тридцать пять минут на пересечении Большой Черкизовской и Халтуринской улиц было совершено нападение на машину инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка, перевозившую трофейные ценности на сумму в восемьсот шестьдесят семь тысяч рублей девяносто четыре копейки с аэродрома Чкаловский в здание Гохрана в Настасьинском переулке. При нападении убиты все четверо сопровождавших груз. Был захвачен один из нападавших, раненый в перестрелке. Им оказался Валентин Петрович Дробышев, одна тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, житель города Москвы, призванный в августе сорок первого в тридцать первый отдельный саперный батальон четырнадцатой армии и пропавший без вести седьмого января сорок второго года во время Медвежьегорской наступательной операции…
— Дробышев? — перебил Сталин, пыхнув трубкой. — Есть у нас такой картограф, профессор Дробышев, [10] знаешь?