Он даже не успел додумать ответ на свой вопрос, как Леший сказал:
– Без тебя ломать ничего не буду. Иди, не бойся.
– О чем это ты? – бросил Хорь.
У него вдруг зачесалось за ушами, под мышками, под коленями и везде. Ну и сволочь я все-таки, подумал Хорь. Хотя, с четвертой стороны…
– Ладно. Все. Спокойной ночи.
Он уже, можно сказать, пошел, даже комбез свой «закидной» [24] расстегнул, чтобы переодеться, но зачем-то глянул на часы и увидел: половина двенадцатого ночи. Мама родная, полдвенадцатого! Дойдет домой – будет за полночь. Вот б…ская стенка, подумал Хорь. И понял окончательно, что никакой вечеринки не будет, теперь уж точно не будет, закончилась вечеринка, прощайте, девки жопастые, прощай, чача в 70 градусов.
Он взял кувалду, глянул на стенку, сказал ей: «Сука!» – и врезал последний китайский раз. Точно – последний. Точно – китайский. И даже руки не болели и не дрожали. Но под кувалдой вдруг что-то хрустнуло (Хорь испугался, что сгоряча переломил ручку), и тут же пара кирпичей с какой-то задумчивой ленцой вывалилась из стены и – хлоп! – опрокинулась во мрак.
Сезам открылся.
Одной половинкой мозга Хорь все еще продолжал думать о своей драгоценной научно-исследовательской кувалде, о разбитом тяжелой шахтерской работой организме и пропавшей вечеринке, – но уже без ажиотажа, вяло, по инерции. А другая половинка была охвачена пожаром и плавилась, как масло на горячей сковородке.
Сезам открылся! Тайна! Пиастры! Трудно передать, что делается в голове у диггера, когда перед ним открывается в тщательно выложенной кем-то замуровке тайный «ракоход», заветная черная дырка. Ни сдобная Скарлетт Йохансон, ни поджаристая с корочкой Анжелина Джоли, ни знаменитая на всю Волхонку проститутка по кличке «Белая Лошадь» – никто и ничто в этот момент не заставит диггера отвернуться от свежего пролома.
В общем, Хорь ожил.
Он несколькими ловкими ударами расширил отверстие, отшвырнул кувалду и просунул голову внутрь. Света налобника хватало только осветить крохотный пятачок лунного пейзажа из песка, щебня и битого стекла. Остальное – темнота. Но главное не то, что он там увидел. Главное, что там, в проломе, воняло падалью. Натуральной падалью. Даже нюх напрягать не надо, и так все ясно.
Хорь высунулся и сказал:
– Мусорка, Леший. Мусорка. Мокрилово.
Леший отодвинул его в сторону и тоже сунул голову.
– Бомжатник бывший, наверное, – сказал он. – Бывает.
– Что бывает? Почему бывает?! – взорвался вдруг Хорь. – Почему обязательно бомжатник?..
Он выхватил у Лешего из рук кувалду, на которую тот опирался, отобрал ее с таким видом, будто именно Леший и виноват в том, что из черной дыры не тянет сухим пряным запахом нетревоженных гробниц, столетних бумаг и сокровищ, что прет обычная вонища. Он бил по стене снова и снова, пока не открылся проход, в который можно было войти почти не сгибаясь. Потом отшвырнул кувалду в сторону.
– Все, – сказал Хорь, тяжело дыша. – Пустым теперь отсюда не уйду.
Он выплюнул на ладонь давно обесвкусившуюся размочаленную жвачку и прилепил ее вверху пролома, обозначив свою территорию. Пусть и никчемную, заваленную отбросами, пусть. Но свою – законную.
– Вот это по-нашему. Прирожденный диггер. Молоток, – одобрил Леший.
Он нашарил на полу окурок и рядом с белой кляксой «риглиса» нарисовал свой фирменный значок в виде разлапистой елочки. – Вот и застолбились. Ну что, может, и найдем какой-нибудь медный чайник эпохи Цинь?..
* * *
Вместо глаз у него были две дыры с рваными краями, кожа на лице обвисла, собралась внизу складками, словно голый череп накрыли мокрой тряпкой. И шея вздулась. Неимоверно вздулась – вот-вот лопнет.
Сердце Лешего простучало раз десять, прежде чем он смог говорить. Он сказал:
– Ты читал «Тома Сойера»?
Хорь сидел рядом на корточках. Когда они закончили осматривать второй подвал, перешли через разбитую кем-то хлипкую, в один кирпич, кладку и оказались здесь, Хорь рассказывал что-то увлекательное о залетных цыганах, о своем детском велике и бабушкином варенье, которое эти самые цыгане уворовали из похожего подвала, только не такого глубокого…
И не такого старинного… Леший, подсвечивая себе, внимательно осматривался по сторонам: серые ноздреватые стены из ракушечника, сводчатый кирпичный потолок, лестница с каменными ступенями ведет вверх, но упирается в засыпавшую ее до половины землю… В потолок вделаны проржавевшие кольца, на цепях железные крючья, похоже, на них вешали свиные или говяжьи туши… Наверное, наверху был когда-то трактир или ресторан, а может, мясной магазин… Лет сто пятьдесят назад, а может, и все двести – тогда поверхность земли была на несколько метров ниже, чем сейчас, вот оттого и подвал такой глубокий…
А потом Хорь осекся на полуслове. И не то, чтобы остановился, а как шел, так сразу и присел, будто пулю в живот получил. И Леший увидел то, что увидел Хорь. Первые секунды он не мог осознать, что же это такое, что случилось, – только жуткая морда из темноты и густой поток смердящей вони. Остолбенел. Где он, в каком мире? То ли здесь, под мирной Москвой, среди булькающих труб и привычно воняющих нечистотами каналов… то ли на войне, в превращенном в зиндан погребе на окраине горного аула?.. Эти секунды были самые неприятные, ибо все, что Леший тщательно прятал в себе, не выпускал наружу, заталкивал в прорехи разбухшей памяти и латал, латал без устали, – вся эта дрянь вдруг выперла наружу. На две-три секунды, не больше. Но и этого было достаточно.
Он приподнял респиратор, сплюнул и повторил:
– Марк Твен. «Том Сойер». Читал или нет?
– Читал? Что? Нет… Да, – Хорь все еще сидел и даже жвачку свою перестал жевать. – То есть нет. Не знаю. Иди в жопу, Леший. Какая тебе разница?
– Индеец Джо, – Леший полез зачем-то в сумку, что висела на плече, но забыл, зачем. – Был такой хмырь, тоже вроде как диггер: по пещерам лазил, клад искал. Главный злодей. А когда захотел из пещеры выбраться, оказалось, что выход замуровали…
– Надо было пива еще взять, – сказал Хорь. – Водки. Что-то мне хреново.
Леший вспомнил, зачем он полез в сумку. Он достал большой ручной фонарь и осветил труп.
Леший уже видел трупы в своей жизни. Его взводный, который успел закончить три курса журфака МГУ, называл трупы кадаврами, по-французски. Клоун он был, взводный. Всех чеченцев, живых и мертвых, тоже называл кадаврами. А умер только через десять минут после того, как люди Амира напрочь выпотрошили его тело, казавшееся таким худым и хрупким. Моросил холодный октябрьский дождь, и у взводного было лицо фарфоровой куклы – белое, глянцевое, блестящее.
Ну а этот был похож скорее на призрака из фильма ужасов. Из дешевого фильма, категории «Б». Это не так страшно.