— Беня, я тебя умоляю…
— Давай, давай!..
Парнишка поднял глаза к потолку и, загибая пальцы, затянул;
— Москва — Новые Фермопилы, Москва — Петушки, Четвертая Альдебарана — Рай, Е-7/87 — Долгожданная Эрекция, Алмазный Край — Юпитер Гелиоса, Челябинск Рай…
— Ну хватит, хватит, — остановил его Бенедикт. — Видали?!
— Что-то молод он больно, — недоверчиво помотал головой Гойка.
— Молодой, да ранний, — заверил Бенедикт. — Вам как раз подойдет.
— А чего им надо? — поинтересовался парнишка. — Ты меня, Беня, продаешь, как какую-то бессловесную тварь…
— А ты и есть тварь, — заявил Бенедикт. И добавил, выдержав паузу: Божья.
Народ заржал, а парнишка, пытаясь вырвать руку из мертвой хватки Бенедикта, заявил:
— Не, я к джипси не пойду. Если им надо украсть корабль, то я — пас.
— Нам нужен репетитор, — вмешался я. — Обучить нашего штурмана гиперпрыжкам.
— А-а, — протянул Брайан. — Это-то мне раз плюнуть. Хоть и сложно. Только я все равно не могу.
— Как это не можешь?! — возмутился Бенедикт. — Я пообещал!
— Ты пообещал! Меня как раз начальник транспортной службы графа Ричарда Львовского к себе вербует, сулит немножечко деньжищ заплатить.
— А вот это видел? — показал ему Бенедикт кулак. — Сулит ему! Еще вякнешь, и будет тебе обрезание по самые уши! Ты уж лучше молчи. А вот ты — пой, повернулся он к Гойке.
— Пусть-ка споет мой брат, — отозвался тот, вручную перестраивая балисет для меня. — Я по этой части против него — пацан, не более. Хотите верьте, хотите — проверьте.
Этого мне только не хватало. Хотя, с другой стороны, почему бы и не спеть?
Я принял инструмент из рук Гойки и на миг задумался… И решил взять слушателей контрастом. В противовес разухабистым Гойкиным песням спеть что-нибудь щемяще-грустное. Типа «Ночной птицы» Никольского или его же «Музыканта»: «Повесил свой сюртук…» Интересно, смогу ли я заставить их слушать меня на русском языке двадцатого века так, как слушали они Гойку на цыганском?
Я опрокинул в глотку рюмку водки, которая тоже появилась на нашем столике, поморщился и сказал:
— Я знаю песни только на диалекте своего родного табора.
И тут меня осенило. Я понял, что именно я буду петь. Когда-то давным-давно я сам положил на музыку стихи моего сокурсника Леши Михалева. И всем нравилось.
— В этой песне говорится о любви и о смерти, — сказал я. Хотел добавить что-то еще, но не стал. Потом переведу, если попросят. И я запел:
— На город мой безмолвна и бела
Ложится ночь, укутавшись в метели,
Два ангела ко мне в окно влетели,
Сложив за спинами замерзшие крыла,
Сказали мне, что Королева умерла.
И замолчали. Я хотел уехать
Тотчас из города, где ночь белым-бела,
Безмолвна. Где, быть может, «Умерла»
Чуть слышно прошептало эхо
За мною вслед и подавилось смехом.
Им нечего мне было рассказать,
Я понял все по их молчанью,
Расправив крылья над плечами,
Два ангела летели к небесам
В свой добрый мир из моего, назад.
Люди слушали молча, завороженно глядя мне в рот. Я чувствовал себя удавом Каа в городе обезьян. Но краем глаза я увидел, как из-за соседнего столика поднялся какой-то человек и проворно вышел из нашего зала. Все, что я успел заметить в нем, — зачесанная на лоб челка и большие уши. Не всем, значит, нравится, как я пою. Ну и ладно, скатертью дорога. Я опустил глаза, чтобы больше не видеть ничего такого, что могло бы меня сбить.
— На город мой безмолвна и бела
Ложится ночь, укутавшись в метели,
Волшебное виденье стало тенью
И отраженьем тени в зеркалах,
И страхом плотским пред Господним гневом.
Для всех живая умерла сегодня Королева.
И значит, все грехи я оплатил
Тем, что другой такой мне не найти.
Я замолчал и поднял глаза. Не знаю, может, я преувеличиваю или выдаю желаемое за действительное, но лица окружающих казались мне потрясенными.
— Тебе, братец, не здесь надо петь, — сказал Бенедикт, — а в столице, на сцене выступать. Бабки бы огребал немереные.
Я с удивлением увидел, что у него на коленях примостился молодой штурман Брайан и по щекам его текут слезы. Надо же, какой чувствительный. И это при том, что не понимает слов. Или Бенедикт так и не отпустил его руку и бедняга плачет от боли? Но нет, руки Брайана свободны.
— Все равно я с вами не пойду, — хлюпнув носом, сказал тот, — хотя уже хочется…
Бенедикт словно и не слышал его. Сделав глубокий вдох, будто бы отгоняя от горла комок, он изрек:
— Такой странной музыки я еще не слышал. Ни на что не похоже. — («Еще бы, — подумал я, — все-таки пять столетий прошло».) — И язык… Чей, говоришь, это язык?
— Джипси, — привычно соврал я. — Этот табор ползает по задворкам, и мало кто его знает…
— А вот и лжете, сударь мой. Роман Михайлович, — раздался скрипучий голос неподалеку.
Я вздрогнул. И поразило меня даже не то, что кто-то произнес мое имя. А то, что сказана эта фраза была на русском языке двадцатого века.
* * *
Я без труда нашел глазами говорившего. Это был тот самый человек, который слинял из зала, когда я пел. Не зря мне это не понравилось. Внешность его была бы неприметной, если бы не идиотская прическа и непропорционально большие уши. Он стоял совсем рядом, за спиной Бенедикта, между двух здоровенных жандармов в лиловой форме.
— Я надеюсь, вы не станете совершать глупости, — ласково улыбнулся ушастый. — Будьте любезны, проследуйте с нами в участок. Сбежать вам не удастся, даже и не пытайтесь.
Я обернулся к Гойке и по выражению его лица понял, что объяснять ему ничего не надо. Главное он уразумел: у нас неприятности.
— Что лопочет эта лопоухая гнида? — спросил меня Бенедикт.
Неожиданно ему ответил Гойка:
— Он говорит, что ты, ты и ты, — он ткнул в грудь Бенедикта и еще двоих самых грозных на вид головорезов, — пожаловались ему на то, что мы, подлые грязные джипси, обокрали вас.
Лицо ушастого вытянулось.
— Что?! — поднимаясь, обернулся к нему Бенедикт. Указанные Гойкой парни повели себя так же грозно, и все, кто только что слушал и наши песни, обернулись и сомкнулись в хмельную стенку, закрывая нас от шпика.
— Разойдись! — взвизгнул ушастый. — Приказываю именем Его Величества! Я следователь имперской прокуратуры! У меня есть ордер на арест! Если вы сейчас же…