– Выходит, человек погибает, а его сознание в этом приемнике будет жить. Одно, без тела?
– Тело потом можно будет подобрать. Хоть обезьянье, хоть дельфинье. Лишь бы серого вещества хватало. – Он вновь постучал себя по голове, отозвавшейся глухим, деревянным звуком. – Да и человеческие тела найдутся. Мало ли у нас олигофренов всяких. Но пока это все так – смелые замыслы. Дальше опытов на крысах дело не идет.
– Вот вы говорите – финансирование… А откуда оно, интересно, поступает? Денег ведь на самое насущное не хватает.
– Люди говорят, что из Америки, от национального управления по аэронавтике. Там на точно такую же работу в сто раз больше придется истратить. Где американцу лазер подавай, наши надфилем справляются. Они испытателям бешеные деньги платят, а наши все сами на себе проверяют. Экономический фактор, ядреный корень.
– Что только на белом свете делается! – пригорюнился Кондаков. – Нет, даром это издевательство над естеством не пройдет. Отомстит природа за себя, отомстит.
– Ну и бес с ней, – махнул рукой разомлевший от чая Лукошников. – Меня к тому времени уже на свете не будет.
– А где же ваша семья? – Кондаков оглянулся по сторонам, словно собираясь обнаружить до поры до времени скрывающихся родственников хозяина.
– Не интересуюсь даже, – отрезам тот. – У них своя жизнь, у меня своя.
– Бобылем-то, поди, невесело жить. Ни тебе стакан воды подать, ни спинку потереть… Нашли бы себе симпатию. Одиноких женщин сейчас хватает. А за вас, наверное, любая пойдет. Непьющий, хозяйственный и с деньгами.
– Моя симпатия сейчас косу точит да саван штопает. И иных уже не предвидится.
– Не надо прибедняться, Аскольд Тихонович, – вмешался в разговор Донцов. – Говорят, захаживали вы к одной дамочке, и неоднократно. – Он назвал адрес квартиры Таисии Мироновны.
– Ты говори, да не заговаривайся. – Лукошников смерил Донцова тяжелым взглядом. – Не знаю я ни улицы этой, ни дома такого. Не знаю и знать не хочу. А если тебя интересует кто-то, так прямо и спроси, без экивоков.
– Так и быть. Спрашиваю прямо. Бывали ли вы когда-нибудь по указанному мной адресу?
– Отвечаю прямо – нет.
– Хозяйка утверждает обратное.
– Это ее дело. Она, наверное, из той публики, которая раньше в нашей клинике мозги поправляла. Эти что угодно могут утверждать. Что соль сладкая, что снег черный, что заграница – выдумка, а все, что ни есть в мире – их бред.
– Тогда объясните мне, что означает этот символ? – Донцов предъявил снимок, на котором Таисия Мироновна опознала Лукошникова, случайно оказавшегося на фоне третьего корпуса.
– Не знаю.
– Зачем же тогда вы нарисовали его на проходной экспериментального бюро?
– Ты видел, как я его рисовал? Мало ли у нас всяких вахлаков, которые от безделья стены расписывают. Почему я за их мазню должен отвечать?
В ответах Лукошникова была определенная логика, а главное – непоколебимая уверенность в своей правоте. Безусловно, это был тертый калач. Загнать его в угол могли только неопровержимые факты.
– Этот документ вам знаком? – Донцов продемонстрировал фотокопию зашифрованного текста.
– Впервые вижу. – Фыркнул Лукошников.
– А что будет, если мы сравним отпечатки пальцев, оставленные здесь, с вашими собственными? – со стороны Донцова это уже был чистый блеф: на рукописи среди многих других имелись отпечатки пальцев какого-то неизвестного человека, но для идентификации они не годились в связи с плохим качеством.
– Ничего не будет. Умоетесь.
– Про закрытое акционерное общество «Теремок» вы слыхали? – Донцов решил пойти ва-банк.
– Не приходилось.
– Следовательно, никакого отношения к пропаже денег из его сейфа не имеете?
– Не имею, как и к пропаже вкладов населения в Сбербанке.
– Зато одна дама, которой вы симпатизируете, принимала в этом неблаговидном деле самое прямое участие. Я имею в виду «Теремок», а не Сбербанк.
– Передавай ей привет, хотя я и не знаю, про кого ты здесь толкуешь.
– В электропроводке разбираетесь?
– Допустим.
– В сигнализации тоже?
– Надо будет – разберусь.
– Сигнализацию в столовой психиатрической клиники не вы отключали?
– На фиг мне это. Всех собак на меня хотите повесить? Не выйдет.
– Вы по-прежнему продолжаете утверждать, что про убийство Олега Наметкина узнали только спустя пять дней непосредственно от меня?
– Так и было.
– В это трудно поверить. Вся клиника стояла на ушах.
– Не хочешь – не верь.
Ворон опять подал голос – требовательно и немелодично.
– На волю просится, – пояснил Лукошников. – Надоело ему тут с нами…
Он открыл форточку, и птица с криком канула во мрак, словно грешная душа, уносящаяся в преисподнюю.
Некоторое время Лукошников стоял у окна, опираясь на подоконник и глядя в ночь, потом повернулся, взял со стола остывший чайник и, не говоря ни слова, отправился на кухню.
– Куда вы, Аскольд Тихонович? – крикнул ему вослед Донцов. – Мы еще не закончили. Да и чая больше не хочется. Животы от воды раздуло.
Хозяин на эти слова даже ухом не повел. Было слышно, как он наполняет водой чайник, как зажигает газ, для чего-то хлопает дверцей духовки, звякает посудой.
– Не сбежит? – прошептал Кондаков.
– Вряд ли, – ответил Донцов. – Какой из него бегун в такие годы. Да и Цимбаларь внизу караулит.
– А с чего бы это ему речь отняло?
– Совесть, наверное, не на месте. Или просто время тянет.
Донцов и Кондаков сидели как на иголках, но вот наконец раздалось приближающееся шарканье старческих шагов. Гости вздохнули с облегчением, однако, как выяснилось – преждевременно.
Дверь, ведущая из единственной комнаты в прихожую, до этого приоткрытая, резко захлопнулась, и с той стороны щелкнул замок.
– Аскольд Тихонович, что это за глупые шутки! – возвысил голос Донцов, но ответом ему был только шум, обычно производимый человеком, спешно собирающимся в дорогу.
– Там что-то горит! – воскликнул Кондаков. – Спалит нас старый хрыч! Спасаться надо!
Действительно, с кухни запахло горелым, но это был не смрад превращающегося в уголь бифштекса, а нечто ностальгическое, напоминающее дым осеннего костра, в который для разнообразия брошены ненужные любовные письма.
Путь к спасению преграждала дверь – филенчатая, крепкая, не чета нынешним фанеркам. Да и Донцов был не в том состоянии, чтобы использовать свое плечо вместо тарана. Кондаков физических нагрузок вообще чурался, ссылаясь на артрит и гипертоническую болезнь третьей степени. Однако и сгореть заживо не хотелось.