– Молодые… Совсем еще ребята, – опечалился Добрыня, разглядывая безбородые азиатские лица, уже тронутые печатью смерти. – Хоть и на злое дело собирались, а все одно жалко… Божьи создания.
– Не горюй, боярин, – беспечно молвил Тороп, вытирая нож о степняка, прирезанного последним. – У половца, как у собаки, души нет. Один пар… Попадись ты им, они бы горевать не стали. Поизгалялись бы даже над мертвым телом.
Хоронить чужих покойников в Диком поле было не заведено. Имелась тут своя похоронная команда, исполнительная и добросовестная, – волки, лисицы, воронье. Спустя сутки на месте побоища обычно даже костей не оставалось.
В полдень, когда от жары и безветрия степь совсем омертвела, посольство устроило привал.
Перекусили наскоро, без вина и горячих блюд, после чего Добрыня предложил всеобщему вниманию очередной куплет героической песни, по его словам – завершающий зачин.
Вновь зазвучал навязчивый одесский мотивчик, пик популярности которого ожидался только спустя тысячу лет:
Богатырей Владимир
Лично провожает,
Подносит чарку и
Сердечно обещает:
«Коли прогоните вы
Злого супостата,
Не пожалею я для вас
Парчи и злата,
Исполню все ваши
Заветные мечты,
Если они, конечно,
Скромны и чисты».
Этот куплет Сухману категорически не понравился. Да и ясно почему – про него там ни единым словом не упоминалось.
– Не так все было, – говорил он, ну в точности как брюзгливая старушка. – Врать ври, да не завирайся… Кукиш нам князь Владимир поднес, а не чарку. Мечта твоя, опять же… скромная и чистая. Хотя бы намекнул, что она собой представляет. Истинный богатырь должен желать себе только три вещи: злато, царскую дочь и меч-кладенец. Злата побольше, царскую дочь потолще, меч поубийственней. А тебе нечто совсем иное надо! Позаковыристей!
– Такая уж у меня натура. Всегда чего-то особенного хочется. Есть вино – на квас тянет. Пора спать, а не лежится. Все мяукают – я гавкаю… Но ты, Сухман Одихмантьевич, моей мечты не касайся. Очень прошу. Вот вернемся в Киев, сам все узнаешь.
– Мне от твоей мечты какая-нибудь выгода намечается?
– Тебе – вряд ли. Зато твоим внукам и правнукам непременно.
– Умник ты, Добрыня, редкий, а пустослов – вообще редчайший. – Сухман разочарованно махнул рукой. – Какие там внуки, коли у меня даже детей нет!
Потом завели разговор о насущных делах, которые надо было улаживать не после возвращения в Киев, а с часу на час.
Тороп, ощущавший себя в компании богатырей чуть ли не ровней, смело предположил, что лагерь печенегов находится где-то рядом, от силы в одном дневном переходе, а иначе почему бы у погибших печенегов отсутствовали даже минимальные запасы харчей. Выехали косоглазые молодцы в степь погулять, косуль пострелять, собирались к обеду вернуться – ан не вышло. Богатырские стрелы все пути-дороги назад отсекли.
– А ты, пожалуй, прав. – Добрыня в знак одобрения похлопал слугу по плечу. – Я и сам чую, что до ханской ставки рукой подать. Самое позднее – завтра утром там будем. Или даже сегодня вечером… Не мешало бы к встрече подготовиться.
– Каким таким манером? – полюбопытствовал Сухман. – Знавал я народы, чьи воины перед битвой брови чернят и щеки румянят, аки девки перед посиделками. Не к этому ли ты нас, боярин, подбиваешь?
– Русский богатырь в излишнем украшательстве не нуждается, хотя рыло умыть кое-кому не помешало бы, – туманно заметил Добрыня. – Да только я про другое… Скучать нам в ставке не дадут. Я все печенежские штучки наперед знаю. Прежде чем серьезные беседы вести, они всякие испытания устроят. Скачки, стрельбу из лука, игру на гуслях, единоборства… Со мной им связываться не с руки. Знают поганые и моего коня, и мой лук, и мою силу. Как бы тебе, Сухман, одному за всех не пришлось отдуваться.
– Ну, напугал! – расхохотался витязь. – Да я любого печенега голыми руками удавлю. Хоть самого хана, хоть ханского гридня, хоть ханшу.
– Не хвались раньше времени. И среди печенегов богатыри попадаются. Быкам шеи сворачивают. Против таких надо не силой, а сноровкой действовать. Проворством брать. Как малая виверица[64] крысу берет.
– Вздор, боярин, говоришь! – отрезал Сухман. – Виверице проворство нужно, не спорю. У нее силенок маловато. А росомаха, ее старшая сестрица, без проворства обходится. Ей главное – супротивника лапами достать.
– Нет, ты не росомаха! Ты баран упрямый! – Обычно сдержанный Добрыня на сей раз вышел из себя. – Словами тебя, видно, не проймешь. Ты только силу понимаешь. Ладно! Что через голову не доходит, через ушибленную задницу дойдет. Будем сейчас с тобой бороться.
– Не опасаешься, что я тебя в землю по пуп загоню? – ухмыльнулся Сухман (чего-чего, а самоуверенности ему было не занимать).
– Как загонишь, так и обратно добудешь, – огрызнулся Добрыня.
Они сняли брони, разоблачились до пояса, выставив напоказ многочисленные шрамы, и подвязались широкими кушаками. Добрыня, как и полагается богатырю, был высок и дороден, но даже против него Сухман смотрелся каменной глыбой. Накатится такая на человека, и от него лишь мокрое место останется. И где только рождаются подобные силачи!
Подзадоривая и вышучивая друг друга, они сошлись прямо среди трав, достигавших рослому человеку до пояса (Торопу, стало быть, до груди). Сухман сразу медведем попер на соперника, желая облапить его и для начала хорошенько помять.
Добрыня, не в силах устоять перед таким натиском, попятился назад, а потом вдруг резко, с вывертом, присел, успев захватить чужую ручищу. Сухман по инерции подался вперед, не устоял на ногах и, перевалившись через Добрыню, всей своей тушей рухнул в пышный чертополох. Земля глухо ухнула, словно на нее с разбега бросился резвящийся жеребец.
Некоторое время и незадачливый борец, и зрители молчали, поскольку никто ничего не понял. Добрыня хитровато улыбался, но тоже помалкивал.
– Вот незадача, – молвил Сухман, выбираясь из колючих зарослей. – Оступился. Наверное, ногой в барсучью нору угодил. Повезло тебе, Добрыня Никитич.
– Ошибаешься, Сухман Одихмантьевич. То не везение, а сноровка. Люди, в единоборствах ушлые, такую ухватку называют броском через плечо.
– Голову мне не морочь! – Сухман шевельнул могучими лопастями своих мышц. – Давай еще раз сойдемся. Уж теперь-то оплошки не будет.
– Да хоть сто раз! Только боюсь, что степь вокруг вытопчем. Дудакам[65] негде будет гнезда вить.
Сухман вновь ринулся на противника, но уже не как медведь, а как злой печенежский демон Тенгри-хан, имевший якобы пятисаженный рост и по семь пар верхних и нижних конечностей.