Все возможно… Но пока по этой иллюзорной лестнице приходилось лететь чуть ли не кувырком, если только такое сравнение можно употребить в отношении бестелесного существа, каковым в настоящий момент являлся я.
Впрочем, это как раз и не важно. Важно другое – не сбиться со счета ступенек, то бишь поколений предков. Три поколения – век. Тридцать – тысячелетие. И так далее, вплоть до загадочного прародителя, сто тысяч лет назад неведомо откуда появившегося на земле, заселенной саблезубыми тиграми и обезьяноподобными неандертальцами, которые, как недавно выяснилось, нам не братья и даже не дальние родственники.
Другой вопрос, сумею ли я остановить этот стремительный спуск в заранее определенном месте, ведь до сих пор все, связанное с «душеходством», происходило чисто спонтанно, вне зависимости от моей воли. Зацепился за что-то – скорее всего за психологическое сходство натуры, – и вот ты уже обретаешься в шкуре несчастной Антониды Мороз или бравого Васьки Лодырева.
Ну ничего, будем надеяться, что инерция в ментальном пространстве отсутствует, как отсутствует время и все другие физические атрибуты моего родного мира.
Когда число пройденных поколений перевалило за шестьдесят, я не на шутку разволновался. Минуло то, что мы привыкли называть «нашей эрой». Возродилась чужая эра. Понятно, что все установленные людьми даты условны, но ведь позади меня остались деяния апостолов и казнь Спасителя, крестовые походы и эпоха Возрождения, злодеяния инквизиции и духовный подвиг Данте. Наступило время других героев и других ценностей.
Восемьдесят. Девяносто. Девяносто пять.
Пора останавливаться!
Но как? За что можно уцепиться в мире, где изначально нет ни времени, ни пространства, ни материи, ни пустоты? Да и чем, спрашивается, уцепиться, если я сейчас всего лишь бесплотная субстанция, лишенная не только конечностей, но даже электрического заряда?
Чем же я тогда могу воспользоваться? Наверное, только разумом и волей. В ментальном пространстве имеют значение лишь одни они.
Ну что же – попробуем!
Вот и очередная ступенька, даже и не скажу, какая по счету – сбился. Я напряг волю и обострил разум. Сейчас я представлял себя пробкой, которую загоняют в горлышко бутылки, тормозной колодкой, прижавшейся к ободу колеса, пыжом, забитым в ружейный ствол, тампаксом, в критический момент увеличивающим свой объем чуть ли не вдвое.
Я действовал чисто интуитивно, но не прогадал (вполне возможно, что интуиция имеет в ментальном пространстве куда большее значение, чем вне его). Что-то вроде вихря подхватило меня и швырнуло в реальный мир, в телесную оболочку сотого или сто первого предка по нисходящей линии.
Стоял ясный день, и женщина, в лоне которой при моем активном участии только что зародилось новое человеческое существо, уже уходила прочь плоской травянистой равниной, похожей одновременно и на казахскую ковыльную степь, и на венгерскую пушту, и на африканскую саванну.
Она не оборачивалась. Оборачивался только ребенок, притороченный к ее спине широкой полосой облысевшей звериной шкуры.
Чей это был ребенок? Определенно не мой, поскольку я не испытывал к нему никаких нежных чувств. Да и уходящая женщина совсем не трогала мое сердце. Скорее всего мы даже не были с ней прежде знакомы. Встреча наша, закончившаяся соитием, была делом случая. Оно и понятно – секса в столь давние времена еще не существовало. Был лишь инстинкт продолжения рода, как у животных.
Наверное, мы поняли друг друга без слов. Я самец, которому от природы положено брюхатить всех подряд особ противоположного пола. У нее недавно иссякло молоко, а для женщины это служит сигналом того, что можно зачать нового ребенка. Чем их больше, тем лучше, ведь выживает только один из трех-четырех.
Но хватит о бабах. Пора заняться самим собой, вернее – доставшейся мне телесной оболочкой.
Похоже, что мне повезло. Я был мужчиной, причем довольно моложавым, и принадлежал к европеоидной расе. Все, что положено, было у меня на месте. Вот только сильно болели зубы, саднило в боку, словно там созревал огромный фурункул, да чесалось тело, по которому шустро странствовали полчища насекомых. Ладони мои были мозолистыми, как копыта, а черные ногти можно было привести в порядок только с помощью рашпиля.
Одежда моя состояла из сыромятных шкур и грубых домотканых тряпок. За кожаный пояс засунут бронзовый топорик, видом своим очень напоминавший индейский томагавк. У археологов такой тип оружия, кажется, принято называть «кельт-топором». Кстати, мне от этого открытия пользы никакой – похожие топоры в свое время были распространены по всей территории Евразии, от Скандинавии до Тибета.
На левом запястье у меня имелось еще одно бронзовое изделие – браслет-змейка с сердоликовыми вставками. Будем надеяться, что простолюдинам, а тем более рабам, такие вещи носить не позволено.
В сознание предка, довольно неразвитое и мутное, я пока не лез. Мы существовали как бы порознь, хотя и в одном теле. Для знакомства еще будет время. Сначала надо разобраться, в какое место, а главное, в какое время я попал. Ох, чую, нелегко мне будет!
Привычно почесавшись, предок дико гикнул (честно признаться, я и не предполагал даже, что человеческие голосовые связки способны издавать такие звуки), и со стороны балки, по дну которой струился ручей, раздался стук копыт.
Неоседланный серый конь быстро приближался ко мне, выкидывая ноги накрест.
Рысью идет, с одобрением подумал я. (Надо полагать, что это во мне проснулась память страстного лошадника Васьки Лодырева, осколки которой я унес с собой, как изгнанники уносят на башмаках пыль родной страны.)
Скакун, прямо скажем, выглядел неказисто – короткие ноги, раздутое брюхо, клочковатая шерсть, хвост-помело, сплошь покрытый репьями. И тем не менее для меня он был куда милее женщины, фигура которой все еще мелькала среди высоких трав.
Да и конь явно симпатизировал мне, хотя и выражал это весьма своеобразно. Подскакав почти вплотную, он пронзительно заржал и попытался куснуть меня за плечо огромными желтыми зубами. Получив за эту вольность кулаком по морде, конь вскинулся на дыбы, и я заметил, что он не кован.
Что же такое получается? С одной стороны – в ходу бронзовое оружие, а это означает, что неолит давно канул в прошлое. С другой стороны – полная архаика в конном деле, столь важном для степняков-кочевников.
Ни тебе удил со стременами, ни подков! Впрочем, какие-либо далеко идущие выводы делать рано. Ирокезы и апачи гарцевали на некованых мустангах даже в конце девятнадцатого века.
Предок тем временем ухватился за жесткую гриву и ловко вскочил на коня, вдоль всей спины которого шла темная полоса, как это было у диких тарпанов.
Теперь я мог созерцать степь, так сказать, с галерки. Женщина, уносившая в себе мое семя, уже скрылась из вида, зато у горизонта я заметил табун лошадей, пасшихся по обеим сторонам балки, там, где трава была посвежее. Чуть в сторонке к небу поднимался прозрачный дымок.