— Да мне все равно, — сквозь зубы бросил Ляпиков, не поворачиваясь к своей подруге.
— Лешенька, ты не расстраивайся, отсидим и поженимся, я тебя дождусь, обязательно дождусь!
Сова говорила с такой убежденностью и верой, так преданно смотрела на своего кумира, что я поразился: никогда нельзя было даже предположить, что в глубине души непутевой разбитной Совы таится столько нерастраченных эмоций.
— Ну и дура! — со злостью выругался Ляпиков и, повернувшись наконец к Ожогиной, с ненавистью посмотрел ей в лицо. — Чего ты ко мне лезешь? Дождусь! Да на кой ты мне нужна! Кто тебя вообще замуж возьмет, потаскуху!
Он подобострастно повернулся к Зайцеву и льстиво улыбнулся, как бы приглашая вместе посмеяться над глупой Совой.
Следователь брезгливо поморщился и встал.
— Очная ставка окончена.
Он нажал кнопку, и в дверях показался выводной.
— До свидания, гражданин следователь, — с преувеличенной почтительностью попрощался Ляпиков и даже обозначил угодливый полупоклон. В мою сторону он даже не посмотрел, он уже понял, что главный тут Зайцев, и соответственно переориентировал свое поведение. — Может, лишнюю передачку разрешите?
— Обойдешься. — Зайцев сделал нетерпеливый жест рукой, и выводной подтолкнул Ляпикова в коридор. Я подумал, что Зайцев отказывает в передачах крайне редко, в этом смысле он слыл либералом, значит, Ляпиков ему так же омерзителен, как и мне.
Ожогина сидела неподвижно, глядя в одну точку. Я думал, что она будет плакать, но глаза у нее были сухими, только взгляд стал совершенно невыразительным, каким-то мертвым и оттого страшным.
— Не расстраивайся, Галя, — сказал я ей. — Все равно бы у тебя с ним жизни не было. Это же подонок. Жалко, что ты в этом поздно убедилась. Надо было в свое время нас послушать.
Ожогина сидела в прежней позе, я даже не был уверен, что она слышала мои слова.
— Пойдем, я отведу тебя, — тронул я ее за плечо, и она, выйдя из оцепенения, встала и вышла в коридор.
Она шла впереди, и плечи ее вздрагивали, мы подошли к камере с неровной цифрой «семь», написанной тусклой масляной краской на обитой железом двери, и я почему-то вспомнил, что семь — счастливая цифра. Но Ожогиной она не сулила ни счастья, ни облегчения, а наоборот — бессонную ночь, неминуемое прозрение и неизбежный ужас от того, что вся жизнь, и без того безалаберная и неустроенная, теперь исковеркана своими собственными руками, что рухнули все надежды на иную, счастливую долю… И во имя чего все это…
Дверь камеры закрылась, и я услышал звук, который всегда представлял, когда встречал в книгах выражение «вой раненой волчицы». Я заглянул в волчок. Ожогина лежала на нарах ничком, обхватив голову руками.
«Как бы не надумала руки на себя наложить». — Я заглянул к дежурному:
— Ожогину в «семерке» — под особый контроль.
Когда уже спускался по крутой железной лестнице, внезапно пришла мысль, что даже отпетый рецидивист, поборник блатного кодекса чести, был бы мне менее гадок, чем угодливый и льстивый Ляпиков. С тем, по крайней мере, все ясно с первого взгляда.
Зайцев ждал меня внизу, мы молча прошли двор, огороженный высоким каменным забором с колючей проволокой, предъявили часовому удостоверения, через маленькую калитку в массивных стальных воротах вышли на волю и одновременно глубоко вздохнули. И хотя воздух здесь ничем не отличался от того, которым мы дышали во дворе, за забором, нам показалось, что дышится тут легче.
12 часов 15 минут
Температура воздуха +36С
Александр
Когда я наконец вскарабкался на вершину насыпи, сердце давало под сотню ударов — в изнурительную жару взбежать по крутому склону не так просто, как обычно.
Насыпь возвышалась метров на десять, трава, деревья, кустарники оставались внизу, а здесь была только острая щебенка с пятнами мазута, темные, сочащиеся смолой шпалы и ослепительно отблескивающие раскаленные рельсы, которые, пробежав несколько сотен метров к северу, втягивались решетчатой громадой несущей фермы моста, зато в южную сторону уходили до самого горизонта.
Все это: и белая щебенка, и зеркальные рельсы, и тяжелые шпалы — являло резкий контраст с раскинувшимся по обе стороны зеленым привольем, и казалось, что железнодорожное полотно рассекает эту лежащую внизу местность на две части.
Собственно, для нас так оно и было.
Перепад высот делал гребень насыпи хорошим наблюдательным пунктом, каких мало в нашем степном краю. Впереди лежало большое искусственное озеро, слева, за ровной линией лесополосы, прятались участки огородников, а справа, параллельно реке, шла березовая роща. Мне туда.
Я сбежал вниз. Несколько подростков сидели на берегу со спиннингами: кроме пескарей и бычков, здесь водился сазан и даже щука. Рыболовы были в одних плавках и время от времени смачивали себя водой, и я им отчаянно позавидовал.
Конечно, если снять рубашку, то ласковый степной ветерок охладит тело и будет легче переносить этот неимоверный зной. Но за поясом, с внутренней стороны брюк, у меня торчал пистолет, и я ограничился тем, что расстегнул еще пару пуговиц, посмотрел, как крупные капли пота скатываются с живота на вороненую сталь, и, представив, как надо будет чистить оружие, чтобы не появилась ржавчина, еще, уже в который раз, выругал «ПМ» за громоздкость и неудобство в носке.
Озеро можно было обходить с любой стороны, я пошел слева, и если бы у меня спросили, я вряд ли смог бы ответить, почему выбрал этот путь. Но когда я обогнул крохотный заливчик и вышел на маленькую уютную лужайку, поросшую короткой и густой, словно декоративной, травой, то понял, что запрятанные в подсознании воспоминания направили мои ноги в эту сторону, хотя мозг, занятый другими мыслями, и не отдавал себе отчета.
Приятные воспоминания сохраняются долго, иногда на всю жизнь. Два года назад на этой лужайке я целовался с девушкой и чувствовал себя счастливым. Она нравилась мне настолько, что я прощал ей опоздания, терпеливо сносил, когда она вообще не приходила на свидание, и я, вопреки своему правилу не ждать больше пятнадцати минут, как мальчишка, торчал целый час в условленном месте…
Товарищи не находили в ней ничего особенного, да и я понимал, что она не красавица, и все равно для меня она была самой привлекательной и желанной.
Притягательной силой обладали ее походка, взгляд, жесты, манера улыбаться и разговаривать, а недостатки я не то чтобы не замечал — профессиональный навык не позволяет упускать какие-нибудь детали, — просто я ухитрялся не обращать на них внимания. Я даже мирился с ее привычкой надевать капроновые «следы» под открытые босоножки, хотя в любой другой женщине это расценивалось мной как небрежность, отсутствие вкуса и даже неряшливость, что исключало возникновение к ней интереса или, тем более, расположенности.