Бывший старпом тоже хорошо знал своего капитана, потому только рукой махнул:
— А что главное, а, Глеб Иванович?
— Душа, честь, совесть спокойная, — обстоятельно ответил Терещенко.
Кутиков гыгыкнул и ушел.
Не доходя до железнодорожного моста, капитан Терещенко заложил обратный вираж и направил «Тавриду» к родной пристани. Встав на курс, он зарядил трубку неизменной махрой, фальшиво замычал какой-то мотивчик, бросая неодобрительные взгляды на оставленную Кутиковым желтую прессу с фотографиями голых грудей и задниц. Совсем распоясались, что хотят, то и печатают! Раньше за это в тюрьму сажали… Глянуть, что ли, на это безобразие? Но нет, надо смотреть вперед, чтобы не сорвать бакены и не наскочить на мель.
— А ты зря не послушался, — раздался за спиной холодный голос.
Терещенко обернулся. В рубке стоял пассажир — тот, долговязый, с глазками как пиявки. Капитан нахмурился:
— Сюда посторонним нельзя!
Жердь хмуро глянул на него, протянул свою длиннющую руку и сбил с головы фуражку с золоченым «крабом». Потом со сноровкой забойщика скота несколько раз коротко и быстро ударил капитана под дых.
Тот переломился надвое, открыл рот, выронив трубку, и стал оседать на пол. Жердь поймал его за волосы, приложил лицом о приборную панель — только потом отпустил. Глеб Иванович Терещенко рухнул, ударившись щекой о привинченную к полу ножку капитанского кресла. Во рту противно хрустнуло. Жердь смотрел сверху, как он корчится от боли и пытается сделать вдох. Медленно, словно нехотя, он поднял ногу, прижал подошвой ботинка голову капитана к полу:
— Слушай, лошара, мне пох… кто тебя ждет на пристани. Ты больше не капитан, ты говно. Будешь слушать меня, будешь плыть туда, куда я скажу. Если хочешь жить, внуков нянчить, борщ жрать и все такое. Ты понял меня?
Грудная клетка, в которой торчал невидимый кол, вдруг расправилась, капитан сделал вдох и задергал головой.
— Тогда вставай, отец. Вставай, не обижайся. Больше не трону, если не рыпнешься. А за обиду дам тебе лично сто долларей! Где у тебя связь с берегом? Вот это? — Жердь снял с панели над штурвалом черный пластиковый короб на витом шнуре. Оборвал шнур, бросил короб на пол, раздавил каблуком.
— Что еще? Мобильник есть?
Жердь рывком приподнял капитана, который все никак не мог разогнуться, повернул спиной к себе, толкнул на приборную доску и стал шарить по карманам. Терещенко стоял, глядя невидящими глазами в окно рубки, пока пассажир с глазами-пиявками выдергивал из заднего кармана его брюк старую «Моторолу» с антенной, и слушал, как дробно, с каким-то противным хлюпаньем, стучат разбитые зубы. Потом перевел взгляд вниз. Не красный даже, а грязно-бурый клапан туманной сирены находился в дальней части приборной панели, но до него можно было дотянуться. Наверное.
— Это не я говно! Это ты говно! — невнятно проговорил он и, выбросив в сторону левую руку, лег на панель управления.
Где-то над их головами, над свинцово-серым Доном, над пустынными берегами возмущенно взревел хриплый бас трудяги-буксира «Р-14АЛ»… Но звучал он недолго. Жердь, нисколько не поменявшись в лице, аккуратно схватил Терещенко за ворот, отшвырнул в сторону. Отключил сирену, повернулся к капитану, лежащему на полу, и ударил ногой в лицо. На тяжелый ботинок брызнула кровь.
— Хочешь сдохнуть как герой — сдохнешь! — спокойно сказал Жердь. — Но все равно будешь делать как я хочу. Только будет больнее, лошара. Вот и вся разница.
Он достал из кармана куртки нож с длинным выкидывающимся лезвием, хрюкнул носом, сплюнул и посмотрел в окно.
— Вникай: за кишки привяжу к штурвалу, и будешь рулить. Плакать будешь и рулить. Хочешь?
— Нет, — с трудом выдавил Терещенко.
С ним никогда раньше так не обходились. Больше всего в этой неспровоцированной жестокой расправе его поражала полная уверенность этого бандита в своем праве бить, унижать и убивать кого угодно, причем совершенно безнаказанно. И еще он впервые в жизни почувствовал, что честь, достоинство, долг и все другие правильные слова тускнеют и растворяются при приближении к животу узкого и острого лезвия… Это противоречило всему, чему его учили на протяжении пятидесяти пяти лет жизни! И это было неправильно: так просто не могло быть!
— А теперь давай, разворачивай опять свою посудину. Гони вверх по течению, в район баз отдыха.
Хватаясь за стену, Глеб Иванович кое-как поднялся, доковылял до штурвала, начал разворот. Из-под моста показался пассажирский многопалубный катер, похожий на белый праздничный торт. Жердь поднял с пола ветошь, бросил капитану:
— Вытри рожу.
Рубку огласила резкая трель мобильника. Жердь поднес телефон к уху. Это был Муравей.
— Кажись, началось, — скороговоркой сообщил он. — Вся стоянка забита, народу тьма. Охраны видимо-невидимо, на дороге ментов много… Близко никак не подойдешь… Здорово ты придумал!
— Машину этого козла видишь?
— Да. Белый «мерс». Недавно подъехал.
— Где он?
— Не знаю. Вроде в главный зал направился. Но точно не скажу.
— От Фили с Дугласом слыхать что?
— Не, молчат.
— Ладно. Будьте на местах…
— Долго еще?
Жердь повернулся к Терещенко и миролюбиво спросил, как будто ничего не было:
— Сколько до баз ходу, отец?
— Минут двадцать — двадцать пять, — хрипло сказал Глеб Иванович.
— Часа через пол буду. Отзванивайся, если что.
Жердь закончил разговор и спрятал трубку в карман.
Застучали шаги на металлической лестнице, в рубку вошел Шнур. Жердь вопросительно глянул: что?
— Аптека, — сказал Шнур. — В сортире их запер. Даже не дернулись особо.
— Муравей доложился, там уже началось, — сказал Жердь. — А Филя молчит, что-то там у них не в порядке.
— Да и хрен с ними. Терпеть не могу на самолетах летать, — сказал Шнур. — Ну что, я пойду пока тромбон распакую, так?
Он глянул на Жердя.
— Иди, — сказал тот. — Я в твоих тромбонах все равно не разбираюсь. Присмотрю за старым дурнем.
Капитан Терещенко до крови закусил губу.
* * *
— Слыхали? Сирена… — Тапок встрепенулся, привстал даже. — Ага, сирена. Рявкнула и стихла. Чё это такое, а?
Он подошел к перилам, озабоченно повертел головой вправо-влево, зачем-то еще посмотрел вниз, на воду, пошмыгал носом, словно пытаясь учуять, откуда исходит опасность.
— Это на реке, — сказал он уверенно. — За мостом где-то, ага.
Сообщение это не вызвало бурной реакции на террасе. Все были слегка навеселе — все, кроме Тапка, который явно набрался, да плюс к тому с каждой минутой, казалось, пьянел больше и больше. Говорили, что он имеет привычку смешивать «хиросиму» — подсыпает в водку валиум и прочую дрянь. Хотя если бы так, то Умный или Козырь, наверное, давно дали бы ему под жопу — на кой ляд им сдался задроченный нарк?