По счастью, она сидела спиной к дивану. Звуки, доносившиеся оттуда, внушали жалость, смешанную со стыдом и отвращением. Несколько раз Ирена пыталась внушить себе, что надо бы встать и подойти к Игнатию, попытаться его успокоить, в конце концов, увести отсюда, однако Емеля предостерегающе качал головой, замечая ее попытки, так что она решила сидеть и ждать, чтобы Игнатий успокоился.
Наконец усталость и избыток потрясений сломили ее. Вялые пальцы еще успели развязать под подбородком ленты, а потом шляпка упала на пол, руки – на колени, голова запрокинулась на спинку кресла – и Ирена уснула мертвым сном еще прежде, чем поняла, что засыпает.
…Она пробудилась оттого, что солнечный луч бесцеремонно защекотал глаза и нос, и едва могла пошевелиться: все тело затекло от неудобной позы. В ту же минуту что-то напротив нее суматошно вскочило, замахало руками, затрясло косматой головой, хрипло закричало:
– Дорофей, куды, мать твою!.. С левой кулисы! Оружие подай, мой верный паж, ведь честь отмщенья требует…
Ирена зажала рот рукой, подавляя истерический полувсхлип-полусмешок. Лицо Емели-Софокла было в красно-сине-зеленых пятнах: цветной фонарь у потолка, пронизанный солнечными лучами, бросал кругом разноцветные зыбкие зайчики. Надо полагать, и сама Ирена выглядела не лучше, потому что при виде ее Емелины каштановые глазки сперва вылезли из орбит, а потом насмешливо сощурились, однако он ничего не сказал, только фыркнул.
– На себя посмотри, – сухо проговорила Ирена, чувствуя себя донельзя разбитой, несчастной, несвежей, неприбранной. – Умыться бы мне…
– Сейча-ас, – с хрустом зевнул Емеля, – сейчас кликну какую-нито субретку…
– Ради бога, – испугалась Ирена, – никого не надо. Покажи, где найти воду, я лучше сама.
Емеля уставился на нее круглыми глазами. Похоже, образ барышни из богатой семьи, графини, которая сдуру выскочила за крепостного мужика, давал в его сознании одну трещину за другой. Не падает ежеминутно в обморок, не разражается рыданиями, не обижается, когда кучер называет ее на «ты», мертвым сном спит в кресле, а главное, сама – сама! – хочет умыться! Неудивительно, что Емеля смотрел с таким недоверием. Ирена и сама себя не узнавала. «Глядишь, этак я скоро косить сено научусь, коров доить или полотно прясть!»
– Ну, где умыться? – спросила она с напускной сердитостью и только тут обнаружила, что Емеля больше не пялится на нее, а с таким же изумлением разглядывает кожаный, изрядно потертый диван. Чего-то там не хватало, на этом диване, того, что было на нем вчера, однако Ирена довольно долго разглядывала его, потирая пальцами замлевшую шею, прежде чем вспомнила, что не хватает там Игнатия.
Воспоминание о нем наполнило ее такой тоской, что и без того нерадостное настроение сделалось вдвое непереносимым. О Господи, ну как она могла быть такой дурой, почему позволила усталости сломить себя, вместо того чтобы уговорить Игнатия бежать под покровом ночи! У нее слезы навернулись на глаза, а у Емели на лице проступило явное облегчение: наконец-то странная гостья начала вести себя согласно образу!
– Погоди, – сказал он успокаивающе, – я сей минут обернусь с водицею. Погоди, не ходи никуда!
Он исчез за дверью, а Ирена мрачно подумала, что «годить» как раз не следовало бы. Нужно исчезнуть отсюда, сбежать от Емели, отыскать Игнатия – ну и так далее. Все верно, все правильно, и все-таки Ирена знала, что не тронется с места, пока не умоется и не приведет себя хотя бы в относительный порядок. Чтобы не терять времени, она достала из ридикюльчика гребешок, распустила небрежно сколотые волосы. Дома ее, конечно, причесывала горничная, однако Ирене не составляло никакого труда уложить волосы самой: они были легкие, пышные, вьющиеся, и каждая прядь, выбившаяся из прически, тут же начинала весело кудрявиться, будто завитая нарочно. В Смольном эти кудряшки доставляли ей массу неприятностей, но прошли, прошли те времена!
Ирена опустила руку с гребнем, вдруг поразившись тому, что совершенно равнодушно вспоминает институт. Сколько лет он держал ее душу в оковах, которые чудились неразмыкаемыми, однако вчерашний день с его открытиями преобразил Ирену. «Сокольская стала женщиной», – бледно усмехнулась Ирена, хотя, кажется, таинственного события так и не произошло… кажется. И тут же она сердито сморщила нос: все-таки освобождение от смольненских уз было неполным, вот ведь снился же ей всю эту ночь управляющий Адольф Иваныч в образе их классной дамы Шишмаревой, которая не позволяла наказанным плакать и кричала: «Souffrez votre punition, souffrez![9]»
Скрипнула дверь, Ирена испуганно оглянулась, но это был Емеля с ведром воды в правой и подносом в левой руке. Поднос был отнюдь не пуст: Ирена увидела кувшин, ковригу хлеба, плошку с медом. Емеля балансировал этой тяжестью так легко, словно ему приходилось выступать не только на театральной сцене, но и на арене циркового балагана.
С непостижимой ловкостью швырнув поднос на стол (ни единая капля не сплеснулась через край кувшина!), он потащил ведро в соседнюю комнату, сделав Ирене знак идти за собой, и она едва не застонала от облегчения, увидев прекрасно оборудованную туалетную комнату, примыкавшую к кабинету с одной стороны, а с другой – к спальне. Ирена туда только заглянула разочек – и отпрыгнула: воздух там был затхлый, тяжелые шторы опущены, мрачно и страшно.
Вода оказалась чуть теплой, но Ирена отлично помылась в двух тазах. Волосы она заплела в косу. Сейчас не до пышных причесок! Хорошо было бы сменить белье, но не просить же Емелю сбегать за багажом. Тем более что и там нет чистого… Ирена вспомнила, как только лишь вчера утром обдумывала свою новую жизнь в Лаврентьеве (например, какие предметы туалета ей в первую очередь сошьют крепостные белошвейки), и криво усмехнулась своей глупости и наивности.
Потом она поела. Емеля к ее возвращению из туалетной комнаты уже выпил полкувшина молока и отъел большую часть краюхи, а мед едва покрывал дно плошки. Да, этот мужик с графиней не больно церемонился! Однако сейчас Ирена спрятала графское достоинство подальше и смиренно съела все, что осталось. Для Емели она ничем не лучше его самого! Такой же мыльный пузырь, как его молочный брат Игнатий! Ирена позволила себе потешиться мыслью, как она уговорит отца выкупить, непременно выкупить Емелю, а потом ему зададут хорошенькую порку – так, для острастки, чтоб вспомнил про этот почти дочиста съеденный мед! Сия упоительная картина, впрочем, недолго тешила ее воображение, потому что воспоминание о другом человеке, которого тоже предстоит выкупа́ть, обрушилось на нее с новой силой.
Где же Игнатий?! Ну куда он пропал, где его искать?