Емеля снова сделал страдальческое выражение, но Ирена так на него глянула, что он не смел перечить. Зубы у Емели оказались крепкие – такие крепкие, что волосяной, не слишком-то новой веревке было против них долго не продержаться. Вскоре Емеля уже с отвращением отплевывался, а Ирена разминала кисти. Когда пальцы смогли свободно двигаться, она подтолкнула Емелю, чтобы тот повернулся на бок, и принялась распутывать веревку, которая связывала его руки. Наконец он сам смог развязать себе ноги, а вслед за тем, приподнявшись, навалился на возницу!
Бедняга был так ошеломлен внезапным нападением, что только пискнул жалобно, разжал руки, выпустив вожжи, и повалился навзничь. Знаменитый гречневик упал рядом. Ирена подхватила вожжи, а Емеля насел на возницу и мигом связал его теми самыми веревками, которыми несколько минут назад был спутан сам.
Лошадь, почуяв чужую руку, мгновенно встала и, сколько ни понукала ее Ирена, не желала двинуться с места.
– Куда ты нас вез, Спирька? – спросил Емеля, зло глядя на возницу. – Ну, говори!
– Прости, Христа ради, Емелюшка, – застонал тот. – Но ты сам знаешь, мы люди подневольные. Куда велено, туда и везем. А велено было в Макридино доставить…
– Кем велено?
– Известно кем – немчином поганым… – вздохнул Спирька. – Разве мог я ослушаться?
– Госпожа Макридина меня давно хотела у старого графа купить, – сказал Емеля Ирене. – Она больно до молодых мужиков охоча, ей все равно, крепостной он или вольный.
У Ирены было свое мнение насчет того, почему Емеля был продан Макридиной, но высказать его она не успела: Емеля вдруг всполошенно хлопнул себя по бокам.
– Батюшки-светы! Ты исчезла, я исчез… Да ведь Матреша решит, что мы сбежали! Сбежали вместе! Она мне этого в жизни не простит!
– Матрешин гнев – это самая малая беда из тех, которые свалились на наши головы, мой дорогой Софокл, – холодно сказала Ирена. – Послушай, что я тебе расскажу, и ты поймешь, что я права.
Она рассказала Емеле обо всем, о чем знала наверняка и о чем догадывалась: о письме Лаврентьева, о деньгах и бумагах, скрытых в тайнике старого графа. Она не скрыла от него ничего… даже той лунной ночи, которую провела на темно-красной, обитой бархатом скамейке в театральной зале в объятиях Берсенева. Емеля то вскидывал на нее глаза, то опускал, то крестился, то хлопал себя по лбу…
– Событий ход тебе понятен, а я, глупец, пока что не постигну всей глубины коварных замыслов Адольфа… – пробормотал он, и Ирена невольно засмеялась. Как давно не слышала она драматического речитатива Емели! Если он заговорил на сценический манер, значит, темные тучи, которые сошлись над их головами, лишь только Игнатий и Ирена появились в Лаврентьеве, начали развеиваться.
– Емелюшка… – послышался жалобный голос, и Емеля с Ириной обернулись к связанному вознице. – Отпустите вы меня, Христа ради! Мука мученическая тут лежать на жердях, да с руками связанными!
– Ничего, потерпи! – буркнул Емеля без малейшего намека на милосердие. – Мы лежали, и ты полежишь.
– А после вы со мной что сделаете? – продолжал стонать Спирька. – Вожжами придавите? На первом суку вздернете?
Емеля и Ирена в ужасе переглянулись. Даже подобия столь кровожадных замыслов не входило им в головы! Однако Спирьку отпускать никак нельзя!
– Лежи покуда! – зверски глянул на него Емеля. – Там поглядим, что с тобой делать. Может, отпустим, а может быть… – Он многозначительно умолк, глядя на Спирьку с выражением, сделавшим бы честь Калигуле или Ричарду III.
Несчастный возница облился слезами страха:
– Не убивайте! А я вам кое-что про Адольфа Иваныча, немчина гнусного, скажу. Он ведь бежать из Лаврентьева задумал.
– Что?! – разом вскричали Ирена и Емеля.
– Святой истинный крест! – Спирька заелозил на жердях, пытаясь, по-видимому, выдернуть из-под себя связанные руки и перекреститься, но это было невозможно, а потому он перестал дергаться. – Святой, говорю, истинный! Сам слышал, как Адольф Иваныч приказал Булыге отогнать на постоялый двор к Яшке Шарагину лучшего коня, на котором легко можно было бы до Нижнего доскакать, и предупредить Яшку: Адольф-де Иваныч на вечерней заре прибудет.
– Что-то ты темнишь, – недоверчиво пробормотал Емеля. – Зачем коня на постоялый двор гнать, если можно сразу уехать?
– За что купил, за то и продаю, – всхлипнул Спирька. – Что слышал, то и говорю!
– Все понятно… – пробормотала Ирена. – Все правильно! Адольф Иваныч решил скрыться. Не знаю, что там приключилось, добыл он деньги или нет, однако скрыться все же решил. Видимо, он опасался навлечь на себя подозрения, уезжая на резвом скакуне, поэтому решил под шумок отправить с ним Булыгу. А сам, наверное, втихаря исчезнет из имения на той жалкой тихоходной клячонке, которая, всем известно, версту пройдет – и станет на полчаса. А то и пешком уйдет! Доберется Адольф Иваныч до постоялого двора, а там ему дорога на хорошем коне открыта на все четыре стороны!
– Может, оно и так, – согласился Емеля. – Даже очень может быть, что так.
– Мы должны его перехватить, – решительно сказала Ирена. – Перехватить – и поквитаться за все! Нужно ехать на шарагинский постоялый двор, и чем скорей, тем лучше.
– Скорей не получится, – вздохнул Емеля, с сомнением глядя на лошадь, которая стояла, низко свесив голову, и тянулась к траве, росшей на обочине. – С этой чертовой животиной Стрелкой один только Спирька сумеет управиться.
– Да ведь ты конюх! – возмутилась Ирена.
– Конюх-то я конюх, а со Стрелкой не слажу. Она и шагу не сделает без Спирьки!
Ирена попыталась и сама заставить лошадь двигаться, и Емеля нукал и тпрукал несколько минут – все без толку. Но лишь только развязали Спирьку и он взял в руки вожжи, Стрелка приободрилась и выразила готовность вполне оправдать свое наименование.
– Стрелка – она одна такая умная животина на свете! – горделиво сказал Спирька. – Одна-единственная!
Ирена тихонько вздохнула, вспомнив еще одного умнейшего скакуна… но мысли мигом перетекли на его хозяина, а этого никак нельзя было допустить.
– Ну что ж, повезешь нас ты, – сказала она Спирьке. – Только знай: чуть что…
И она свела брови, от души надеясь, что придавала своему лицу самый грозный и устрашающий вид. Рядом корчил ужасные гримасы вошедший в роль Софокл.