– Утром.
На заправочной станции при автостоянке, расположенной пообок от автобана Штутгарт-Карлсруэ, зализывали раны Твидовая Куртка и Темно-Синяя Рубашка «Маркс и Спенсер».
– Поверить не могу,– говорил Темно-Синяя Рубашка.– Ни с того ни с сего, и, главное, – за что?
– Возможно, они вообразили себя современными грабителями с большой дороги, – предположил Твидовый.
– По мне, этот толстый в костюме «сафари» на Дика Терпина [44] нисколько не походил.
– Не походил,– согласился Твидовый. Он взглянул на Рубашку, mom отвернулся и пнул ногой пенек.
– И почему я обязательно должен был выбрать самую безлюдную заправку на всем этом поганом автобане?
– Тут я виноват, Эйдриан, мне следовало запарковатъся ближе к главному зданию. Надеюсь, вы не пострадали?
– Ну, по крайней мере паспорт с бумажником остались при мне. Насколько я могу судить, они вообще ничего не взяли.
– Не совсем.
Твидовый горестно указал на заднее сиденье "вулзли":
– Должен с прискорбием сообщить, что они унесли мой кейс.
– О. А что там было?
– Кое-какие бумаги.
– Тю. Ну, выходит, легко отделались. Полицию вызывать будем?
Трактор толкал перед собой картофелекопалку. Сбоку от нее шла конвейерная лента, переносившая картофелины на вращающуюся решетку. Работа Эйдриана и Люси состояла в том, чтобы «отсеивать», выбирать подгнившие, зеленые или помятые клубни из тех, что проплывали к Тони, который стоял в конце ленты, укладывая неотбракованную картошку в мешки. Каждые двадцать-тридцать минут они останавливали машину и добавляли очередную дюжину наполненных мешков к груде, подраставшей посреди поля.
Работа была препакостная. Гнилые картофелины не отличались с виду от здоровых, поэтому Люси с Эйдрианом приходилось брать и осматривать каждую из тех, что, подпрыгивая и приплясывая, плыли по ленте. Плохие лопались при малейшем нажатии, извергая струйки вонючей слизи. Во время дождя с колесиков конвейера летели, оседая на лицах и одежде, брызги грязи; в сухую же пору обоих окружало облако оседающей на волосы пыли. Бесконечный лязг, скрип и скрежет вполне, думал Эйдриан, могут сойти для саундтрека одного из адских видений Иеронимуса Босха, видения, в котором обреченные грешники стоят, стеная и зажимая руками уши, пока между ними шныряют черти, с ликованием тыча их вилами в укромные места.
Впрочем, обитатели ада могли хотя бы попытаться завести с соседями разговор, как бы ни трудно было им перекрикивать скрежет адских колес и рев печей. А Люси с Тони – брат и сестра – ни разу еще не сказали Эйдриану ни слова, если не считать «Сдобрым», когда он, озябший, появлялся здесь на рассвете, да «Нупока», когда на закате он, негнущийся, точно статуя, взгромождался на велосипед и уезжал домой, чтобы принять душ и завалиться спать.
Люси просто не отрывала глаз от картошки. Тони просто не отрывал глаз от засыпочной машины. Впрочем, временами Эйдриан замечал, как они поглядывают друг на друга, и неизменно вспоминал при этом шутливое определение котсуолдской девственницы: невзрачная девица не старше двенадцати лет, способная бегать быстрее родного брата.
Особой красотой Люси похвастаться не могла, а судя по взглядам, думал Эйдриан, которыми она обменивается с Тони, и спринтерскими качествами тоже.
Само то обстоятельство, что ему придется работать в пасхальные каникулы, стало для Эйдриана ударом, которого он никак уж не ожидал. Он давно привык к тому, что летом родители велят ему подыскать для себя какую-нибудь работенку; привык обслуживать столики в ресторанчике «Сидр с Рози», сворачивать в рулоны байку на шерстобитной фабрике, жать на педаль станка, складывающего картонные ящики на заводе «Айси-ай» ««Имперский химический трест», основанный в 1926 г., крупнейший в Англии и Западной Европе химический концерн.· в Дарсли, собирать смородину в Ули, кормить диких птиц в Слимбридже.
– Но на Пасху! – уткнувшись носом в мюсли, простонал он в первый день каникул. – Heт, мама, нет!
– Тебе уже пятнадцать, дорогой! Большинство мальчиков твоих лет только радуются любой легкой работе. Отец считает это хорошей идеей.
– Не сомневаюсь, да только работа у меня уже есть. Мое школьное сочинение. – Эйдриан подразумевал статью для подпольного журнала, которую он обещал Хэрни написать.
– Папа не хочет, чтобы ты провел все это время, попусту слоняясь по дому.
– Как мило с его стороны. А сам он проводит весь проклятый год в своей паршивой лаборатории.
– Ну, это нечестно, Эди. Ты и сам знаешь.
– До сих пор мне в пасхальные каникулы работать не приходилось.
Мама налила себе четвертую чашку чая.
– Попробуй, дорогой, ради меня, хорошо? И посмотрим, что из этого выйдет.
– Это означает, что сочинение мне придется писать в пасхальный уик-энд, так? И что я должен буду копаться в клятой картошке в течение самого главного из священных праздников всего распроклятого христианского календаря?
– Конечно, нет, дорогой. Я уверена, работа у мистера Сатклиффа тебе понравится, он такой милый человек. И папа будет очень доволен.
Мать провела по щеке Эйдриана тыльной стороною ладони. Однако тот вовсе не собирался смиренно принимать происходящее. Он встал, подошел к раковине и начал ополаскивать свою чашку.
– Не надо, дорогой. Бетси все сделает.
– Знаешь, это попросту нечестно. У нас вон в следующем триместре матчи по крикету. Мне нужно тренироваться.
– Ну, дорогой, я уверена, работая на ферме, ты приобретешь прекрасную форму.
– По-твоему, это то же самое, что тренировки?
– Не скули, Эди. Такие неприятные звуки. И должна тебе сказать, дорогой, что не понимаю, когда это ты успел проникнуться таким рвением к спорту. Мистер Маунтфорд пишет в отчете, что ты за весь прошлый триместр не посетил ни единого матча по регби и ни одного урока физкультуры.
– Крикет – другое дело, – ответил Эйдриан. – И вообще, вы на большую часть года запихиваете меня в школу, а стоит мне вернуться домой, и вам уже не терпится избавиться от меня. Мне остается только надеяться, что оба вы не удивитесь, если я, когда вы обратитесь в старых вонючек, запру вас в дом для престарелых.
– Дорогой! Не будь таким злым.
– А навещать вас я стану только затем, чтобы задать вам какую-нибудь работенку. Будете у меня гладить рубашки и штопать носки.
– Ади, как ты можешь говорить такие ужасные вещи!
– Вот тогда вы поймете, что чувствует человек, которого отвергает собственная его плоть и кровь! — сказал, вытирая руки, Эйдриан. – И зря ты хихикаешь, женщина, тут нет ничего смешного!