* * *
Однажды Николаса пригласили в дрезденское отделение Театральной палаты — одного из департаментов министерства пропаганды, располагавшееся в неброском двухэтажном здании на Шеффельгассе. Чиновник с приветливым лицом и холеными руками долго расспрашивал его о творческих планах. На лацкане его коричневого пиджака поблескивал золотой значок ветерана партии, а в глазах за стеклами очков читался пристальный интерес к собеседнику.
— Скажите, господин Шеллен, а что вас так привязывает к Зигмунду Циллеру?
— Он хороший режиссер, мы всегда находили с ним общий язык.
— А с немецкими режиссерами вы не находите общий язык? С вашей-то репутацией мастера? Нет уж, позвольте не поверить.
— Видите ли, господин…
— Поль. Моя фамилия Поль.
— Видите ли, господин Поль, хороший режиссер — прежде всего талантливая творческая личность. Кроме этого он выдающийся организатор, знаток психологии зала, дипломат по отношению к автору произведения, духовный отец и наставник труппы. Я мог бы перечислить еще несколько важных для хорошего режиссера черт, но вот национальность… она не имеет к этому никакого отношения. Ну ни малейшего.
— Вас послушать, так Циллер просто гений, — сказал Поль без тени нервозности в голосе. — Ну хорошо, если в Дрездене ему нет равных, то, может быть, стоит поискать в столице?
— Вы делаете мне конкретное предложение? — удивился Шеллен.
— Вам и вашей очаровательной жене.
От неожиданности и чтобы отвязаться, Николас обещал подумать и посоветоваться с супругой. Они еще некоторое время беседовали, однако никакой конкретики касательно работы в Берлине более не наблюдалось. Из этого Николас сделал вывод — его просто проверяли «на вшивость».
А буквально через три дня он посетил премьерный спектакль «Народного театра», в котором Вильгельмина играла одну из двух главных женских ролей. Это была комедия Дарио Никодеми «Скамполо». Постановка удалась, заключительные аплодисменты долго не смолкали. Выждав время, Николас отправился в гримерную жены, чтобы поздравить с успехом, но еще в коридоре заметил, как в ее дверь прошел тот самый чиновник из Театральной палаты. В одной руке у него был букет роз, в другой — плетеная корзинка, из которой выглядывало горлышко бутылки в золотой фольге. Растерявшись, Шеллен вернулся в начало кишащего артистами и поклонниками коридора, откуда долго наблюдал за сделавшейся сразу ненавистной ему дверью. Дверь эта часто открывалась, пропуская внутрь мужчин и женщин с цветами и без. Но все они довольно быстро возвращались назад, а ни Вильгельмина, ни господин с маленьким золотым значком на коричневом пиджаке не выходили. Наконец, поклонники рассеялись, актеры смыли грим и переоделись. Кто-то крикнул: «Позовите же, наконец, фрау Шеллен». Николас в растерянности отпрянул за угол. Он увидел, как его жена вышла в сопровождении министерского чиновника и как тот взял ее под руку. Труппа отправилась в ресторан праздновать премьеру.
На следующий день, когда сыновей не было дома, между их родителями состоялся непростой для обоих разговор.
— Пойми ты, Ники, что я не могу вот так просто послать Генриха Поля куда подальше, — морщась от головной боли, оправдывалась Вильгельмина. — От него во многом зависит и наш театр, и… и ваше «Облако» тоже.
— Наш театр — в подчинении другого ведомства, — почти кричал Шеллен.
— Не будь таким наивным, мы все под присмотром одного министерства. Ты что, газет не читаешь? Любая официальная рецензия — это либо приговор, либо индульгенция.
— Ну хорошо, — Николас мерил шагами их гостиную из одного угла в другой, — что он тебе предлагал? Он проторчал в твоей уборной почти сорок минут. Может быть, ты и переодевалась при нем?
— Во-первых, не ори на меня; во-вторых, он женат, а у них с этим строго; в-третьих, я не из таких. — Она картинно откинулась на валик дивана, прижав тыльную сторону ладони ко лбу. — Боже, моя голова…
— Он предлагал тебе переехать в Берлин? — Николас остановился и в упор посмотрел на жену. — Только не ври.
— В Берлин? — Она искренне удивилась. — Ничего подобного. С чего ты взял?
«Этот гад либо действительно проверял меня на вшивость, — решил Шеллен, — либо задумал спровадить отсюда только меня одного».
Недели через две Николаса снова попросили зайти в местный офис Театральной палаты. В кабинете кроме известного ему уже господина Поля находился еще один человек в хорошо сшитом сером костюме. В середине его черного галстука был приколот красно-серебряный значок члена НСДАП. Человек этот никак не представился.
— Садитесь, господин Шеллен, — предложил Поль. — Мы пригласили вас по одному весьма щепетильному делу.
Он встал, обошел стол и остановился около стоявшего у стеллажа с книгами стула. На стуле находился какой-то высокий плоский предмет, прислоненный к его спинке и закрытый куском белой ткани. Поль убрал драпировку. Оказалось, что она скрывала картину в вычурной, явно бутафорской раме из позолоченного гипса. Во многих местах гипс на багете белел сколами и царапинами. Вероятно, картина некоторое время небрежно хранилась где-нибудь на театральном чердаке или в кладовке.
Николас сразу узнал ее. Он вспомнил нашумевшую постановку «Портрета Дориана Грея», сделанную их театром в 1930 году. К этой пьесе он написал тогда пять портретов: на первом в полный рост был изображен златокудрый молодой человек чрезвычайно смазливой наружности с выражением самолюбования на белом лице. На нем были красный пиджак, оливковый жилет, узкие темно-коричневые брюки. На последующих портретах отражались метаморфозы внутреннего мира главного героя, в соответствии с совершаемыми им поступками. Но в отличие от описания Оскара Уайльда лицо на портрете не столько искажалось уродливой гримасой, сколько трансформировалось, приобретая черты другого человека. Менялась и его одежда. С последнего, пятого портрета на зрителей смотрел некий злобный тип в тропической австрийской униформе желто-песочного цвета, подпоясанный ремнем. Узкие брюки преобразились в коричневые галифе с широченными пузырями, а щегольские туфли — в черные глянцевые сапоги. На согнутой в локте левой руке «падшего Дориана» краснела повязка со свастикой, а в его желтовато-сером лице с нелепыми усиками, подпирающими широкий нос, недвусмысленно угадывался лидер национал-социалистов Адольф Гитлер, хотя никаких реплик на этот счет по ходу действия спектакля не произносилось. Был ли такой ход рискованной авантюрой? Как оказалось чуть позже — да.
В том году звезда будущего фюрера нации, казалось, пошла на закат. Газеты пестрели предсказаниями раскола в рядах его сторонников, что чуть было не произошло на самом деле, когда берлинские штурмовики подняли против верхушки партии мятеж. Успехи же левых и центра вселяли надежду на демократические перемены, провоцируя журналистов и прочих деятелей, формирующих общественное мнение, подшучивать над тем, кто, как оказалось впоследствии, шуток не понимал. Публика оценила новаторство постановки. Критика, большей частью ангажированная, как и пресса, ее представлявшая, разошлась во мнениях. Тем не менее спектакль заметили. Но… все решила грубая сила. На третье представление «Дориана» в зал набилось около сотни штурмовиков. В пятом отделении они устроили погром, забросав сцену гнилыми помидорами. Если бы не недавний приказ Гитлера «мускулам партии» вести себя тихо, в здании театра скорее всего не осталось бы ни одного целого стекла и ни одного не изрезанного кресла. Сам Циллер и некоторые ведущие артисты получили персональные письма с угрозой физической расправы. На другой день пьесу пришлось снять с репертуара.