Первое время Алекс пытался настроить себя на воспоминания, но они были какими-то зыбкими, как будто его постоянно отвлекало что-то более важное, и это что-то содержало угрозу. Потом он понял — все эти памятники и надгробия, все эти деревья, ухоженные аллеи и старая лютеранская церквушка, все это вместе с городом может исчезнуть в любую из ближайших ночей. И если разрушенный город когда-нибудь еще можно построить заново, то восстановить разбитое бомбами кладбище совершенно невозможно. Да и некому.
Алекс долго рассматривал детали надгробия, словно задался целью запомнить все до мельчайших подробностей до конца своей жизни. На медной табличке, привинченной под высеченной по дуге надписью «Porta Coeli» он прочел имена всех, кто в разные годы были опущены под эти камни. Их было всего шесть и последнее — Вильгельмина Шеллен, урожденная Альтрауд. Ниже, на выступе каменного основания лежали побитые ночными заморозками увядшие розы.
Алекс почувствовал, что его ноги, прошагавшие за два последних дня не меньше пятидесяти километров, гудят и просто-таки молят о пощаде. Он разыскал поблизости переносную скамеечку, бросил на землю рюкзак и кепи и долго сидел возле могилы, размышляя, как ему быть дальше. Известие о брате, а Алекс почти не сомневался, что сюда приходил именно он, спутали все его планы. Теперь он должен был встретиться с ним во что бы то ни стало.
Вот только как? Соваться в магистратуру с его документами было крайне опасно. Ждать здесь? Но не будешь же сидеть на кладбище день и ночь. Во-первых, просто замерзнешь, во-вторых, это вызовет подозрение.
Постепенно мысли, скользя лабиринтами памяти, увели его в прошлое. Он вспомнил минуты прощания на вокзале, тогда, жарким летом тридцать четвертого. Как мама все давала ему наставления, поправляла челку, отряхивала невидимые пылинки с курточки и в конце концов расплакалась и прижала к себе. Она обняла его тогда в последний раз и долго стояла так, не отпуская от себя, словно что-то предчувствовала. Отец с Эйтелем отошли в сторону и тихо разговаривали. А потом мама с братом, ускоряя шаг, шли по перрону за окном их купе, и Алекс впервые видел ее такой расстроенной. Сразу, как только поезд отъехал от станции, он сел писать ей письмо, но после первых слов «Милая мамочка» расплакался сам.
Алекс затуманенными глазами посмотрел на серые камни невысокого склепа и впервые за все годы, прошедшие после смерти матери, вдруг разрыдался, как ребенок. Уперев локти в колени и прижав ладони к лицу, он даже не пытался сдержать своих слез. Его плечи тряслись, а голова раскачивалась из стороны в сторону. Он в голос со всхлипами повторял родное имя и слово «прости». Потом он долго сидел, свесив голову. Ему было одновременно и легко, и бесконечно грустно.
— Дедушка, — подбежала Фрида к смотрителю, подметавшему у входа в сторожку, ловко управляясь одной рукой, — а тот дяденька все еще там, — она перешла на таинственный шепот, — он сидит возле могилы и пла-ачет.
Инвалид остановился и внимательно посмотрел на девочку:
— Плачет?
Он задумчиво покачал головой.
Выйдя за кладбищенскую ограду, Алекс медленно побрел вдоль нее, не представляя, что делать и куда идти дальше. Необходимо было позаботиться о предстоящем ночлеге, но в городе множество беженцев, к тому же, как он отметил еще утром, не менее четверти зданий здесь было уже основательно разрушено или выгорело. Около недели назад Хемниц снова трижды атаковали американцы, швыряя бомбы с большой высоты. Легкий туман и реактивные Ме-262, единственные истребители Люфтваффе, которые имели возможность противостоять «Крепостям», спасли тогда Хемниц от полного уничтожения. Но «турбины», как летчики прозвали эти двухмоторные «Мессершмитты», летали только днем и не могли защитить город от ночного налета «Ланкастеров». А значит, первая звездная ночь этой весны могла стать последней для Хемница. И если потом, уже при свете дня, его прилетят добивать американцы, вряд ли командование поднимет «турбины» на защиту развалин.
Переходя улицу, он вдруг услыхал резкий звук клаксона, слившийся со скрипом тормозов, обернулся и увидел летящий на себя легковой автомобиль. Алекс отскочил, вытянул вперед обе руки, чтобы защититься от удара, и уперся ими в хромированный обод радиатора. Машина замерла, качнувшись на рессорах. Алекс оттолкнулся от нее, собираясь отойти на тротуар, но, взглянув на лобовое стекло, состоящее из двух узких скошенных пластин, замер. Там, в небольшой, в сравнении с чрезвычайно вытянутым капотом, кабине, не смотря на световой блик стекла, он разглядел лицо человека, левую половину которого скрывала черная повязка. Рявкнул клаксон, и Алекс поспешно уступил дорогу. Мотор взревел, автомобиль, походивший на лишенный крыла и хвостового оперения истребитель, прокатился мимо, но метрах в ста притормозил и, плавно завернув, въехал под арку центрального входа кладбища Святого Иоганна.
Он! Эйтель это или нет, но про него говорила маленькая девочка. Человек в черной повязке! Алекс бегом бросился к центральному входу, а, добежав, перешел на шаг и пошел к могиле матери, но не по центральной аллее, а одной из боковых, чтобы не попадаться более на глаза смотрителю.
Он прошел довольно много, решил, что проскочил мимо, в растерянности остановился, повернул назад, потом снова полубегом бросился вперед. Нужно найти «генерала», думал Алекс, его статуя возвышается над кустарником и служит неплохим ориентиром. Вот только высокие старые деревья мешали обзору. Ускоренным шагом он завернул в узкую боковую аллею и буквально налетел на шедшего навстречу человека с черной повязкой на голове. Они оба остановились в трех метрах один от другого.
Это был офицер в длинной шинели Люфтваффе и сизом шерстяном кепи вместо фуражки. Две звезды на каждом погоне указывали на звание гауптмана.
— В чем дело? — спокойно спросил офицер, узнав недавнего нарушителя правил дорожного движения. — Вы кто такой, черт возьми?
Алекс потрясенно смотрел на изуродованное лицо, искаженный шрамами рот и, никогда не слыша своего собственного голоса со стороны, не мог знать, что, несмотря на травмы, голос офицера очень походил на его собственный тембром и чем-то еще, что под силу было бы описать только экспертам языковой фонетики из дознавательного центра «Запад».
— Вы навещали фамильный склеп Альтраудов? — спросил он. — Ведь так?
Офицер секунд тридцать не отвечал, единственным своим глазом изучая худощавого парня с покрытыми трехдневной щетиной впалыми щеками, в поношенной шинели и еще более отвратительном головном уборе. Пряжка поясного ремня со свастикой на штыке лопаты и никаких знаков различия, даже в виде нарукавной повязки.
— Почему вас это интересует? — негромко спросил он в свою очередь.
— Потому, что сабля генерала Блюма на пару дюймов длиннее ее ножен, — ответил парень, словно произнося отзыв шпионского пароля, настолько нелепыми могли показаться сейчас эти слова стороннему наблюдателю.
Первой реакцией офицера было недоумение — при чем здесь сабля и ножны, но потом он сделал шаг навстречу и посмотрел прямо в глаза странного человека. Он увидал в белках красноту и заметил легкую припухлость век. Глаза смотрели на него с напряженным ожиданием, даже с мольбой. Но этого же не могло быть!