— Ну, короче, заходим, мы с ней…
— Куда? — пытливо уточняли сзади.
Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:
— Ну, говорю же, — возмущенно пояснил я благодарным слушателям, — пока там народ в зале танцует, «медляки» там разные, мы с ней в спальню.
— А в спальне темно?
— Не. Не темно. Там свет горел, — успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, — но она его сама потушила.
— А дальше? — волновались за моей спиной.
Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.
— Короче, садимся мы с ней на диван…
— В темноте? — волновался Гена.
— Ну конечно, — успокоил я, — свет-то она уже выключила.
— А дальше?
— Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.
— А она? — волновались деды.
— Да и она тоже тащится, стонет уже.
— А ты?
— А чего — я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.
— А она?!
— Она на мне — рубашку, — я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.
— А дальше что-о-о?!
— Дальше я ее целую…
— Куда?!
— В губы, в шейку.
— А она?
— Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.
— А ты?!
— Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.
— А она?
— Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках — стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.
— А ты?
— А что я? — мне все-таки удалось сделать затяжку, — куда она с подводной лодки денется?
Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:
— Из этих лап еще никто не вырывался!
— А она?
— Она все-таки сняла чулки и трусы…
— А ты?! — снова перебили меня.
— Я, короче на нее ногу закидываю…
— Ну, ну! — волновались сзади.
— Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги…
— А она? А она-то что?! — нервно дышали страдальцы.
— Не дает!
— Как не дает?!
— Так. Говорит: «мне нельзя».
— Почему?
— А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.
— А ты?
— А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и…
— Влупил?! — снова перебили меня разволновавшиеся деды.
Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.
В этом сне я домогался до некрасивой, но опытной соседки из нашего дома. Соседка был лет на двенадцать старше меня, и уже полностью раздетая поддразнивала мое желание, убирая вожделенное лоно всякий раз когда я готов был протаранить его своей плотью. И только под самое утро она сдалась, развела свои ляжки, капитулируя и готовясь принять победителя… А в самый момент проникновения вдруг отодвинулась подо мной, как-то странно на меня посмотрела и совершенно спокойно сказала: «Рота, подъем». Не успел я подумать при чем тут моя рота и причем тут подъем, как был разбужен криком дневального. Действительно: был подъем в военном городке. Через несколько секунд вся учебная рота побежала строиться на зарядку… Один я, не понимая где и с кем нахожусь, остался лежать под одеялом в обтруханных трусах.
— Влупил?! — торопили развязку деды.
— Кому? — не понял я, отвлеченный своими мыслями.
— Ну, ты ей раздвигаешь ноги, — подсказали мне сюжет, — раздвигаешь ноги, направляешь, и???
— И — проснулся! — закончил я на самом интересном месте.
Деды пару раз хлопнули ресницами, а поняв, что их ожидания остались обманутыми хлопнули меня по загривку:
— Урод!
— Обло-о-о-омщик!
— А ну, Сэмэн, — спросил возвратившийся из консульства Скубиев, залезая в командирский люк и не глядя ставя ботинок мне прямо на голову, — кого ты там в Союзе имал?
— Не беспокойтесь, товарищ капитан, — я переставил капитанский ботинок со своей головы на оббитую железом спинку сиденья, — ваших баб я не имал.
Ботинок снова пошел вверх: капитан передумал садиться внутрь и устроился на броне, опершись спиной о башню. Гена с Полтавой сделали страшные глаза и не издавая звуков завертели пальцами у висков, показывая мне какой я дурак, раз так нагрубил начштаба.
— В Союзе, — изрек Скубиев через минуту, — все бабы общие! Едем домой!
— А мечеть?
— А мечеть? — спросили из-под башни Полтава с Геной.
— Мечеть?! — возмутился Скубиев, — Охренеть, а не мечеть! У вас во взводе духи разболтались: офицерам что захотят, то и ляпнут. А этим — мечеть подавай. Домой!
Для пущей убедительности Скубиев свесил левую ногу в люк и пихнул ей водителя в плечо:
— Домой.
А я-то еще думал: почему у всех водителей командирских машин всегда грязное правое плечо?
Полтава и Гена смотрели на меня как на обреченного, пока мы ставили автоматы в оружейке. А когда вышли Полтава, копируя комбата, посмотрел сквозь меня вдаль и будто не ко мне обращаясь произнес:
— Да, мордвин — лихо ты служишь. Так ты до дембеля не доживешь: то комбата на хрен пошлешь, то начальника штаба. Считай, что «друга» ты себе приобрел на всю оставшуюся жизнь. Скубиев — мужик хороший, но злопамятный.
— Ну и что?
— А то, что вы с ним — с одного призыва. Ему летом восемьдесят седьмого заменяться, а тебе — весной. И не знаю теперь: уволишься ты весной или нет? Исправляйся, а то до августа останешься, хоть и сержант.
16 декабря в Советской Армии и Военно-Морском Флоте — Красный день, хотя и не отмечен таким цветом в календаре. Этот день начинает отсчет стодневки — ста дней, оставшихся до Приказа Министра Обороны об увольнении в запас дембелей и о призыве на военную службу нового поколения рекрутов. В этот день деды начинают считать дни до своего дембеля, а духи помогают им в этом, чтоб те не ненароком не сбились. Одновременно духи считают дни до своего черпачества, когда двенадцать ударов кухонным половником по мясистой части организма, подобно двенадцати ударам в старой сказке, превратят бесправного духа в гордого черпака.
В этот день — деды празднуют, а в эту ночь — офицеры не спят. В эту ночь офицеры обходят вверенные им подразделения и следят, чтобы не было случаев неуставных взаимоотношений и нарушения распорядка дня. В первых рядах проверяющих рыскают замполиты. Как попы с языческой ересью борются они с солдатскими традициями, наивно полагая, что в году только три великих праздника: 23 Февраля, День Победы и 7 Ноября. Нет, замполиты — не полные валенки: если им, к примеру, из политотдела дивизии придет распоряжение провести празднование рода войск — Дня танкиста или Дня артиллерии — то они примут к исполнению и проведут все на высшем уровне и с идеологически правильной подоплекой. Но вот эти четыре дня в году — две стодневки и два Приказа — для замполитов как идол Перуна для князя Владимира. Узнав, что киевляне продолжают тайком молиться старым богам, князь Красное Солнышко покидал идолов в широкий Днепр и загнал туда же провинившихся обывателей, заодно и окрестив их оптом. Можно только с содроганием гадать: какую пакость способны сотворить замполиты, чтобы выкорчевать неформальные традиции в солдатской среде.