— Это та река, что мы в лесу переходили? — уточнил Матях.
— Она самая, — кивнул боярин. — Керзя далеко тянется, аж за Барашки. И получается, что все земли твои, служивый, промеж четырех речушек заперты. На восход до Лумпуна, на закат до Керзи, а с севера и юга в Вороний ручей и Бармашку упираются.
— А если ручей русло поменяет?
— А ты смотри, чтобы не поменял! — расхохотался Илья Федотович и дал шпоры коню.
Селение Порез, выглядевшее издалека чуть ли не крупнее Рагоз, на полсотни семей, вблизи оказалось деревенькой в шесть дворов; еще один дом стоял немного на отшибе, окруженный небольшим огородиком. Просто яркие соломенные крыши на сараях, амбарах, овинах и прочих пристройках издалека мало отличались от тех, что на человеческом жилье.
То, что здесь побывали разбойники, было понятно с первого взгляда: несколько пепелищ, разбросанных тут и там, обширные черные подпалины на многих кровлях, поломанные местами плетни. Однако траура по погибшим заметно не было. Наоборот — далеко разносился стук топоров, молодецкий смех, девичьи песни. Всадники повернули на голоса, обогнули густой сад, в котором скрывалась бревенчатая хата с закрытыми ставнями, и наткнулись на россыпь сосновых хлыстов. Стволы ловко и быстро ошкуривались ребятами лет по десять-двенадцать. Их отцы и старшие братья трудились рядом, укладывая белые бревна в обширный короб без окон и дверей. Девки в цветастых платках и белых сарафанах, весело напевая, забивали щели мокрым болотным мхом, временами стряхивая лишнюю влагу в сторону — но почему-то каждый раз попадая на кого-то из парней. Те шутливо ругались, кидались на обидчиц, весьма охально их тиская. Начинался визг, писк — но вскоре все возвращались к работе. Дело спорилось — над землей поднимался уже пятый венец.
Увлекшись своим занятием, смерды не замечали гостей минут пять. Потом наконец кто-то испуганно вскрикнул. Смех и стук оборвались. Мужчины поскидывали шапки, с достоинством поклонились. Женщины тоже начали кланяться, но при этом почему-то крестились — словно не человека перед собой увидели, а нерукотворную икону.
— Бог в помощь, — кивнул в ответ боярин. — Трифон Седой далеко?
— В лесу он, батюшка Илья Федотович, — отозвался один из мужиков со смеющимися глазами. Невысокий, но плечистый, в мокрой рубахе и черных холщовых штанах, заправленных в такие же, как у сержанта, поршни, он спрыгнул со стены на землю, подошел ближе. Темные с обильной проседью волосы смерда забавно закручивались мелкими кудряшками — и на голове, и на бороде, и на усах. — Лес для дома выбирает. Одно понять не может, то ли получше выдавать, чтобы добро для тебя уберечь, то ли похуже, чтобы дом скорей завалился и снова сосенки рубить пришлось.
Мужик коротко хохотнул, перевел взгляд на Матяха:
— Да ты, батюшка, никак соседа нам нового привез?
— Не соседа, а хозяина, — хмуро ответил боярин. — Даю я вашу деревню боярину Андрею на кормление.
— В таком разе прощения просим. — Мужик скребнул мозолистой рукой макушку, прижал к груди несуществующую шапку, низко поклонился. — Как по батюшке тебя звать-величать, хозяюшка?
Сержант пожал плечами, и вместо него ответил Илья Федотович:
— Андреем звать. А отчества не помнит. Татары в сече память отшибли.
— Стало быть, Андрей Беспамятный у нас теперь в боярах, — кивнул мужик.
— Ты, Гришка, язык свой окороти, — потемнел лицом Умильный и двинул своего коня грудью на смерда. — Он за тебя, безродного, кровь свою проливал, живота не жалел.
— Чегой-то не заметил я этого, батюшка, — нахально вскинул бороденку мужик. — Мы намедни от татар не за спинами боярскими укрывались, а в березнячок бармашинский утекли, как пальбу заслышали, да зарницы по Богородицкой стороне разглядели. Бог помог, сами ушли и скотину по меже увели, добро прихватили. Татаровье токмо барахло старое зацапало да мусор, что из ям на задворках на полки в дома поставили. Однако же петуха красного они нам все одно подпустили. И счастье наше не в животе боярском оказалось, а в росе, что солому ночью подмочила. Отсырели крыши, вот пожар и не занялся. Одним домом да сараями несколькими отделались.
Рука Ильи Федотовича потянулась к левому боку — туда, где должна висеть сабля. Но привычной рукояти на месте не оказалось, и ладонь бессильно сжалась в кулак.
— Допросишься у меня, Григорий, — наклонился к мужику боярин и поднес побелевшие костяшки сжатых пальцев ему чуть не под самый нос. — Чуешь, чем пахнет?
— Тверью пахнет, батюшка Илья Федотович, — ухмыльнулся мужик. — Там отродясь татар не видали.
— Окромя князей, — холодно парировал Умильный, выпрямляясь в седле. — Гляди, не доедешь целым до Твери-то. Дорога длинная, извилистая. Добра у тебя много… Ладно, как Трифон появится, вели в дом ко мне идти. И стряпуху позови, проголодались мы в дороге.
— Стряпуху пришлем, — хохотнул мужик. — Как же батюшку нашего голодом морить? Поезжай, Илья Федотович, не беспокойся.
Боярин Умильный поворотил коня, пустил его шагом. Когда немного отъехали, сказал, будто оправдываясь:
— Дерзок стал Гришка. Зазнался. Но хозяин крепкий, один за троих оброка дает. Жалко, коли после Юрьева дня уйдет. Напугали смердов вотяки… Однако же, — расправил плечи боярин, — однако же весь полон, что они с поместья угнали, я возвернул. Почитай, всех возвернул. Вот только племянницу…
Он откинулся назад, звонко хлопнул коня ладонью по крупу, одновременно натянув поводья. Скакун встал на дыбы, сделал на задних ногах несколько шагов, а потом сорвался во весь опор. Но длилась скачка недолго: минуту спустя всадники влетели в ворота длинного, метров двадцать, и широкого, метров семь будет, бревенчатого, крытого дранкой дома.
Ворота находились примерно посередине стены, но, оказавшись внутри, в крытом дворе, Андрей понял, что собственно жилищу отведена всего треть строения. Точнее, дом находился под большим навесом, общим для скота, хрюкающего и блеющего в загородках, для амбаров, полных свеженькими капустными кочанами и белыми шариками репы, для сеновала, сделанного прямо над жилым срубом, между его крышей и кровлей.
— Изрядная избушка, — огляделся сержант, спускаясь с коня.
— Обычный русский дом, — не понял его удивления боярин, спешиваясь следом. — Это смерды здешние мудрят что-то. Сказывают, как с Польши при деде моем переселились, все ляхским образом жить норовят. А этот сруб мне ярыга поставил, дабы отдохнуть мог, когда на здешнем краю поместья задерживаюсь. Опять же, оброк есть куда складывать. А то ранее я с целым обозом дворы объезжал. — Илья Федотович отпустил подпругу. — Где этого бездельника носит?
— Дом, наверное, строить помогает.
— А кто ему дозволял?! Ждан не крепостной, чтобы вольничать. Раб он мой. Мне его хлыновский суд головой за обман отдал.
— Какой обман? — поинтересовался Андрей.
— Часовню он мне подрядился возле Богородицкого монастыря поставить, в память о батюшке моем. — Боярин перекрестился, отвесил низкий поклон, едва не уронив с лысины свою тюбетейку. — Задаток взял, подлец, а за часовню месяца два не брался. Я его с холопами сграбастал да к воеводе в Хлынов отвез. Как суд собрали, мне его с женой и детьми головой отдали, пока долг не возвернет.