— Как же он отдаст, если в рабы попал? — не понял сержант.
— То его дело, — хмуро ответил боярин. — Думать был должен, как подряжался. Я его тут бортничать посадил. А остальное меня не касается.
— Значит, по гроб жизни влип?
— Нет, — нехотя признал Илья Федотович. — Бегает по воскресениям и праздникам в Богородицкое, стучит топориком. Столбы дубовые уже вкопал, три венца срубил. Как наполовину поднимет, стало быть, задаток отработал. Придется нового бортника искать. Или этого в крепостные уговаривать. Оброк втрое ниже наряда скину, может, и согласится.
Наконец послышались торопливые шаги, в ворота вбежал низкий, упитанный и круглолицый лохматый мужичок в настоящем, хотя и сильно поношенном, засаленном суконном кафтане, подбитом мехом. Он с ходу упал на колени, стукнулся головой о присыпанную соломой землю.
— Ладно корчиться, коней прими! — рыкнул на него Умильный.
— Ульи проверял, батюшка Илья Федотович. — Ждан поднялся на ноги, взял поводья из рук боярина. — Медведь, сказывали, окрест ходил, поломать мог. А Лукерию я в погреб за квасом послал. Сей час вернется.
— Татары хозяйство не разорили?
— Помилуй, батюшка, — замотал головой смерд, снимая у коня оголовье и вынимая изо рта узду. — Мы, как огни заприметили, первыми скотину погнали. Кадушки, крынки, икону с собой забрали, погреб старым стожком закрыли, а более тут и брать нечего. Токмо дрова да капуста с репой остались. Да куры в подполе. Басурмане ничего и не нашли. Ночью озорничали, в потемках. Кур распугали, несколько штук недочли утром. Чуток репы потерялось, видать, лошадям давали. Полки поломали, дверь высадили. Но я починил.
— Это ты молодец. — Боярин Умильный подошел к загородке, пощупал ближние кочаны: — Крепкие. Чьи?
— Гришка Тетерин в счет оброка привез. И репа тоже его. У меня три бочонка меда в погребе, три полти убоины, кабанчик, тоже Гришин. Кроме как по хлебу, уже совсем счелся.
— Плохо… — Умильный хлопнул ладонью по крупному, с две головы, кочану, повернулся к сержанту: — Плохо, Андрей. Не зря старается. Видать, удумал на новое место уходить.
— Может, и вправду уйдет, — пожал плечами ярыга. — Овин у него сгорел. Правда, без хлеба пока стоял, с дровами. Яблони татары зачем-то попортили, ветки порубали…
— Ты, чем за других жалиться, — оборвал его боярин, — лучше телеги запряги, оброк собранный и мед покидай да в усадьбу ко мне перевези. Солнце еще высоко, до вечера успеешь.
— Как скажешь, Илья Федотович, — сразу погрустнел смерд, а боярин, ведя за собой Матяха, направился в дом.
Вход в жилой сруб располагался на высоте метров двух над землей. Дверь выходила на небольшой балкончик, с одной стороны упиравшийся в тонкую, грубо сколоченную створку, из-за которой явственно припахивало «удобствами», а с другой оканчивавшийся лестницей без перил из толстых, неровно отесанных досок.
Внутри на гостей сразу дохнуло влажным теплом. Дородная хозяйка лет тридцати в просторном платье, сверху донизу шитом цветами, с кокошником, с которого свисала жемчужная понизь, поклонилась, протягивая большой ковш с темным, пахнущим свежим хлебом квасом. Пока боярин, макнув усы в пену, отпивался после дальней поездки, Андрей огляделся.
Находились они, как он догадался, на кухне. Большую ее часть занимала стоящая в углу побеленная русская печь с закрытым большой железной крышкой очагом. Отсюда шло две двери, с одной стороны печи и с другой. Потолки высокие, Матях без опаски выпрямился во весь рост. Хотя притолоки, конечно, на уровне груди.
— Спасибо, Лукерья, порадовала, — вернул женщине ковш Умильный. — Боярину Андрею тоже плесни, пусть горло промочит.
Женщина взяла со стола высокую крынку, снова наполнила ковш и протянула его Матяху. Квас оказался холодным до зубовной боли и одновременно шипучим, покалывал язык.
— Вкусно, — признал Андрей, допив.
— Может, каши с салом положить? — предложила хозяйка.
— Не нужно, сейчас Варвара прибежит, — отмахнулся Илья Федотович. — Что у тебя тут так душно?
— Да брюкву поросятам запарила.
— Ну, так отнеси, что ли, поросятам, — пожал плечами боярин. — А то дышать нечем. Пойдем, служивый.
Умильный повернул в левую дверь, за которой обнаружилась небольшая прихожая, застеленная чистым половичком. Помнится, на Руси такие комнаты назывались сенями. На стене висели пара овчинных душегреек, длинная шуба, похожая на лисью, и нарядный синий, с желтыми шнурами, зипун, отороченный, на неопытный сержантский взгляд, обычным зайцем. Света здесь не имелось, только тот, что с кухни пробивался, и Илья Федотович сразу повернул направо, в еще одну комнату. Или, скорее, обширную горницу: два затянутых масляной, а потому полупрозрачной тканью окна, пара лавок, одна из которых стояла у длинной стенки выходящей сюда печи. Сколоченный из темных, плотно подогнанных досок топчан шириной чуть больше метра, с резными спинками, располагался у окна, а застеленный чистой скатертью широкий стол — посреди комнаты.
— Вот, присаживайся, боярин Андрей. Отдохнем чуток, а там Варвара прибежит, снедь на стол соберет.
— А Лукерья что, готовить не умеет?
— Нечего ярыгу к хозяйскому добру подпускать, — мотнул головой помещик. — Потом не сочтешь, что получено, что съедено, а что они сами себе отвалили. Нет, пусть Ждан со своего огорода живет, а нас по уговору сход при наездах кормить должен. Староста Варваре что нужно выдаст, что останется — заберет. Она сготовит, она попотчует, с нее и спрос свой, и спрашивать не я, староста станет.
Илья Федотович уселся на топчан, привалился спиной к стене:
— Так что скажешь, служивый? Деревню ты увидел, земли, почитай, тоже. Пашни поднято немногим больше двух сотен чатей, так что выставлять в ополчение ты должон двоих ратников. Ну, сам выйдешь да холопа с собой прихватишь. Что еще? Лес да река… Но в них ничего особенного нет. Не заболочены, лес больше сосновый, а у Бармашки березняк стоит. Ну, дом этот, что для себя, для отдыха ставил, тебе отдам, ярыгу с семьей — тоже. На первое время пусть за домом присматривает, а далее сам решишь. Чует мое сердце, коли Ждан опять не запьет, к весне от кабалы избавится. Оброка я в этом году половину заберу, потому как второго ратника у тебя нет, мне его снаряжать придется. Ну а как холопа купишь, так тогда оброк тебе и спрос с тебя. Что скажешь, боярин Андрей, согласен?
Матях прошелся по горнице, попытался по старой привычке выглянуть в окно, но разглядеть хоть что-нибудь на улице не смог.
Умом он понимал, что лучшего старта для новой жизни в новом или, точнее, старом времени у него быть не может. Однако в душу закрался холодок нерешительности: так сразу повесить на себя хозяйство в семь дворов и, на глазок, полтораста гектаров, отвечать за мобилизацию, за снаряжение — и при этом ничего не смыслить ни в одном из этих дел…
Хлопнула за стеной входная дверь, вошел огромного роста — всего на полголовы ниже Матяха — мужик с иссиня-черной бородой, одетый в черную шелковую рубаху с красным воротом, атласные штаны и грубые, пахнущие дегтем сапоги, скинул картуз, низко поклонился.