— Что за манера кричать с места? — упрекнул Евгений. — Если хочешь что-нибудь сказать, надо поднять руку.
Сидоров поднял руку.
— Урок окончен, — сказал Евгений. — На дом: закрепление пройденного материала. Все вопросы в следующий раз…
Анюта бегала во дворе среди подруг. Евгений увидел ее еще издали. Она была выше всех на голову, в свои пять лет выглядела школьницей.
На ней была пуховая шапка, вдоль лица развешаны волосы. Ей всегда мешали волосы, и она гримасничала, отгоняла их мимикой. Это вошло у нее в привычку, и даже когда волосы были тщательно убраны, ее личико нервно ходило.
Анюта увидела знакомую машину и кинулась к ней с гиком и криком, как индеец на военной тропе.
Евгений вышел из машины. Анюта повисла на его плечах и подогнула ноги. У нее были круглые глаза, круглый детский нос, круглый рот и даже зубы у нее были круглые. Веселый божок, сошедший на землю.
— Что ты мне принес? — деловито осведомился божок.
Анюта привыкла взимать с отца дань, хотя любила его бескорыстно.
Евгений достал с заднего сиденья коробку, протянул. Она живо разрезала веревочку и извлекла из коробки немецкую куклу в клетчатом платье и пластмассовых ботиночках.
— А у меня уже есть точно такая же, мне папа Дима подарил…
Анюта посмотрела на отца круглыми глазами, что-то постигла своей маленькой женской душой.
— Ну ничего, — успокоила она. — Будут двойняшки, как Юлька с Ленкой. Так даже лучше, вдвоем расти веселее, и не будут такими эгоистами.
Евгений отвел с ее лица волосы, услышал под пальцами нежную беззащитность ее щеки.
— Как живешь?
— Нормально, — сказала Анюта. — А ты?
— И я нормально.
Она уже приспособилась за два года, что у нее не один отец, как у всех, а два. И привыкла не задавать вопросов.
Анюта рассматривала куклу.
— А как ты думаешь, ей можно мыть голову?
Евгений честно задумался. В эти короткие свидания ему хотелось быть максимально полезным своей дочери.
— Я думаю, можно, — решил он.
Анюта оглянулась на детей. Ей не терпелось показать им новую куклу и было неловко отбежать от отца.
— Хочешь, покатаемся? — предложил Евгений.
— Лучше поиграем.
— Считай, — сказал Евгений.
— Шла собака по роялю, наступила на мозоль, — начала Анюта, распределяя считалку не по словам, а по слогам, и ее ручка в варежке сновала, как челнок. — И от боли закричала: до, ре, ми, фа, соль…
На слове «соль» она притормозила руку на полпути и вернула ее к себе, ткнула в свою шубку. Ей не хотелось искать, а хотелось прятаться.
Евгений сделал вид, что не заметил ее мелкого жульничества, и закрыл лицо руками. Сосчитал в уме до тридцати и громко предупредил:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, я иду искать совсем.
Евгений отвел руки от лица. Анюта стояла возле него и, сощурившись, будто от ветра, смотрела в глубину двора.
Евгений проследил направление ее взгляда и увидел папу Диму с собакой на поводке. Он был в спортивном костюме — весь вытянутый, изящный, как артист пантомимы. Рука, держащая поводок, была капризно отведена, и собака была длинноногая и тоже очень изящная. Евгений посмотрел, и его затошнило от такого количества изящества.
Собака дернула поводок и запаяла в их сторону.
— Чилимушка, — нежно проговорила Анюта.
— Иди к ним, если хочешь, — сказал Евгений, скрывая ревность.
— Ты когда придешь? — спросила Анюта.
— Я тебе позвоню, — сказал Евгений.
— И я тебе позвоню.
Анюта побежала к собаке, выкидывая ноги в стороны. Евгений видел, как собака подпрыгнула и облизала Анюте все лицо.
Он сел в машину, попятил ее немного, потом развернул и поехал знакомыми переулками.
Как изменился их район…
Когда они впервые поехали с женой смотреть свой будущий дом и вышли из метро — увидели лошадь, запряженную в телегу, а в телеге мужика в тулупе. А за этой жанровой картинкой стелился туман над деревней Беляево с Шариками и Жучками за косыми заборами. И на этом фоне одиноко, как указующий перст, тянулся в небо блочный дом.
С тех пор прошло семь лет. И сейчас, когда выходишь из метро, попадаешь в белый город, и народу здесь живет не меньше, чем в каком-нибудь маленьком государстве. И тогда понимаешь, что семь лет — это очень много в жизни одного человека.
А что сделал он за семь лет? Он разрушил все, что выстроил до этого, и теперь должен начинать жизнь с нуля.
Возле «Дома мебели» стояла Касьянова и встречала знакомое рыльце бежавшего «жигуленка».
Увидев Евгения в раме ветрового стекла, она замахала ему рукой, как во время первомайской демонстрации, и устремилась навстречу. Глаза ее на улице были яркие, как аквамарины, а дубленка солнечная и пестрая, расшитая шелком, как у гуцулов.
Она отворила дверцу и рухнула рядом на сиденье, и в машине сразу стало светлее и запахло дорогими духами.
— Ну, как живешь? — спросил Евгений, ревнуя ее по обыкновению ко всему и вся. Ему было оскорбительно, что Касьянова стояла посреди дороги на пересечении чужих взглядов.
— Плохо! — счастливо улыбаясь, ответила Касьянова. И это значило, что сегодня опять начнутся выяснения отношений: они снова поссорятся, снова помирятся, — будет полная программа страстей.
Пошел снег. Мокрые снежинки разбивались о ветровое стекло, расплющивались и сползали вниз неровными струйками. Щетки задвигались размеренно, ритмично, как дыхание.
Евгений смотрел перед собой и видел, как собака Чилим взгромоздила лапы на плечи Анюты и облизала ей все лицо. Анюта подставила куклу, чтобы Чилим поздоровался и с ней, но собака только обнюхала чуждый ей запах.
Касьянова спросила о чем-то. Евгений не ответил.
Он вспомнил, как купал Анюту в ванной. Взбивал шампунь в ее волосах, а потом промывал под душем.
Анюта захлебывалась, задыхалась и очень пугалась, но не плакала, а требовала, чтобы ей вытирали глаза сухим полотенцем.
Потом Евгений вытаскивал ее из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: «Была вода чистая, стала грязная.
Была Анюта грязная, стала чистая».
Он выносил ее из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребенок непременно простудится.
Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расческу, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и ее голубые глаза плавились от счастья.