Мое лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу.
В восемь часов в коридоре зашлепали шаги. Это из детской комнаты вышел мой сын Юраня.
«Босой», — подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги».
Юраня прошлепал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся.
Дверь скрипнула, — должно быть, Юраня приотворил ее и спросил заискивающим шепотом:
— Ты уже встал?
— Ну, что тебе? — спросил муж оскорбленным голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.
— Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, — так же шепотом просвистал Юраня.
Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним не просыпаясь.
— Буди маму, — распорядился муж.
Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нес с отвращением.
Дверь в мою комнату заскрипела.
Юраня помолчал, потом сказал:
— Она спит.
— Ничего. Встанет, — сказал муж.
— Она спит, — повторил Юраня. — И очень бледная.
В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.
На меня надели платье макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась еще одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.
Соседка с шестого этажа сказала:
— Ее на том свете и не примут. Молодая совсем.
— Мальчишечку оставила, — вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.
Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:
— Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.
— А где ты будешь?
— Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.
— Ладно, — согласился Юраня.
Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: еще вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:
— Ефим, на кого ты похож?
— А что? — удивился Ефим.
— Да уж больно нарядный. Как барышня.
— А я всегда так одеваюсь, — обиделся Ефим.
— Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, — сказала я и побежала в подъезд.
Еще вчера я была здесь, со всеми, а сегодня — неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, в частности, с ней, с Нюрой.
Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это — мои штучки.
Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.
Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.
Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг.
Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой — еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.
Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным.
В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Зля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Зли — все без исключения.
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала — как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…
Зля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.
Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
— Мы все перед ней виноваты, — сказала Аля. — Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
— А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.
Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, — молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.
А звонил ли Он? Скорее всего, нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ними решили: любовь — это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.
Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.
— Давай расстанемся, — предложила я.
— А как жить? — спросил он.
Этого я не знала. И он не знал.
— Ну, давай так, — сказала я.
— Это не жизнь.
— А какой выход.
— Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец.
— А как же дети? — спросила я.
— Они будут любить мою память.
…Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.
— А она умерла, — скажет муж.
Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.
Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.
К вечеру из другого города приехала моя мама.