— А почему блондинка не пошла с вами в театр? — спросила я. Меня мучила эта тайна.
Ив Монтан не ответил. Он убрал свою ладонь, сунул ее в карман. Мы сидели на одной постели такие отчужденные, будто были мужем и женой и прожили вместе двадцать лет.
Он встал, подошел к письменному столу и, присев на корточки, выдвинул нижний ящик. Я ожидала, что Иван Монтан достанет шахматы или книгу с картинками, но он достал маленькую бутылку ликера с изящной этикеткой. Когда он выдвигал, а потом задвигал ящик, там что-то тарахтело. От живого созерцания я перешла к абстрактному мышлению и догадалась, что тарахтят бутылки.
— Вы алкоголик? — поинтересовалась я.
— Нет. Пьяница.
— А какая разница?
Ив Монтан посмотрел на меня, и я поняла, что выступила как дилетант.
— Пьяница хочет — пьет, а не хочет — не пьет, — объяснил он. — А алкоголик хочет — пьет и не хочет — тоже пьет.
— Понятно. А зачем вы пьяница? Вам трезвому скучно?
— Просто я устаю к концу дня и снимаю напряжение. Черчилль, например, выпивал в день бутылку армянского коньяка.
Ив Монтан разлил ликер — мне в стакан, а себе в крышку от графина. В номере запахло кофе, потому что ликер был кофейный.
— А почему Черчилль пил коньяк, а не ликер? — удивилась я.
— Ему было чем закусывать, — неопределенно объяснил Ив Монтан. Он сел возле меня и стал на меня смотреть.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
Он поднял свою бесталанную ладонь и погладил меня по волосам.
— Блестят, — проговорил он. — Почему они у тебя блестят?
— Чистые… — сказала я и замолчала.
Ив Монтан был не прав. Ликер не снимал напряжения. Наоборот. У меня возникло такое ощущение, будто я несусь в скоростном лифте, когда в печенках что-то обрывается и ухает вниз, а голова становится легкой и вотвот отлетит. Вот-вот я потеряю свою голову с чистыми волосами.
Есть такая болезнь — клаустрофобия. Это боязнь замкнутых пространств. Такие люди, например, не могут ездить в лифте. Я ничего не знаю больше об этой болезни, но вдруг остро почувствовала симптомы клаустрофобии.
Мне жутко стало от замкнутого пространства, в котором совершенно не оставалось больше воздуха — нечем было дышать до того, что даже говорить невозможно.
Я вскочила с постели, отбежала к окну. Ив Монтан смотрел на меня очень внимательно — может быть, решил, что я собралась выброситься с седьмого этажа.
— У тебя что-нибудь было? — спросил он.
— Было.
— Если не хочешь, можешь не рассказывать.
— Мы вместе учились, — начала я. Мне лучше было рассказывать. Лучше произносить текст, чем молчать.
А потом мы вместе копали картошку в колхозе. Нас послали туда всем классом, но работать не хотелось. А он копал с утра до вечера. Он говорил, что это для него принципиально. Раз приехали работать — надо работать, а не прятаться по углам.
— Ну, а потом…
— А потом я тоже стала копать вместе с ним.
— И все?
— Все.
— Значит, ничего не было?
— Почему же? Производственная любовь.
— А чем она кончилась?
— Мы вернулись в Москву, он себе блондинку нашел.
— Обидно?
— Ну вот, обидно… Гордиться должна. Если любишь человека, надо жить его интересами.
Ив Монтан выпил полкрышки, подвинулся поближе к стене, чтобы сидеть удобно было.
Клаустрофобия моя кончилась, замкнутое пространство разомкнулось как-то само собой.
— А я не помню, какой я был в 18 лет, — сказал Ив Монтан. Он как-то незаметно перестроился из красивого урода в красивого красавца, нравился мне больше, чем в театре, и больше, чем Петров в колхозе. Удивительно, что блондинка не пошла с ним в театр.
— Хотите, я тоже стану блондинкой? — предложила я.
— Два часа — и блондинка.
— Не хочу, — сказал Ив Монтан. — Зачем тебе быть как все?
В номере было тепло и отгороженно от внешнего мира. Мы сидели вместе — красивый красавец и индивидуальная брюнетка — не такая, как все.
Мне хотелось, чтобы так продолжалось долго, но Ив, Монтан посмотрел на часы.
— Пошли! — скомандовал он.
— А можно еще посидеть?
— А что мы будем делать?
— Общаться… духовно, — уточнила я.
— Для духовного общения надо ходить в Третьяковскую галерею, а не в номер к одинокому мужчине.
— Тогда пойдемте в Третьяковскую галерею, — предложила я. Мне не хотелось домой. — Посмотрим на Христа. Подумаем о себе, о других…
Мы отправились смотреть Христа, но не в Третьяковскую галерею, а в церковь. Так было ближе.
Во дворе за оградой стояла белая «Волга», принадлежавшая, видимо, попу.
В церкви было много старух, а обладатель белой «Волги» стоял в ризе и пел баритоном.
Когда мы ступили в церковь, старухи упали на колени — не перед нами, а потому что так надо было по ходу службы. Все упали на колени, кроме нас и попа. Мы посмотрели друг на друга с доброжелательным любопытством.
На меня было надето короткое платье, покроем и размером похожее на мужскую майку. Из-за майки с боков и снизу текли мои нескончаемые голые руки и такие же нескончаемые голые ноги. Поп посмотрел на все это, допел свою фразу, энергично замахал кадилом — энергичнее, чем раньше, а хор подхватил высокими голосами: «Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй мя…»
Когда я слушала церковное песнопение, со дна моей души поднималось что-то светлое, неконкретное, я чувствовала в себе пристальную связь с прошлым, и у меня слезы подступали к глазам.
Ив Монтан стоял возле моего плеча, торжественный и просветленный. Высоко кричал хор, крестились старухи. Мне казалось, будто мы венчаемся.
Потом вышли на улицу сменить обстановку. Ив Монтан купил на выходе свечку и, разломав на две части, отдал мне половину.
«Вместо кольца», — подумала я.
«Повенчавшись», мы отправились в свадебное путешествие. На городской пляж.
Я сидела прямо на камнях, а Ив Монтан нашел где-то заржавленные детские санки и сидел на санках. У него был радикулит, он боялся простудиться.
Вдоль набережной зажглись фонари. Световые дорожки дробились в воде. На середине реки тревожно и страстно скрипели баржи.
— Ты с кем живешь? — спросил Ив Монтан.
— С мамой.
— А отец где?
— У меня его не было.
— Значит, твоя мать одна живет?