— Держать в руках НИЧТО. Но держать. Лучше умереть, чем так жить!
— Нет, — сказала я. — Лучше так жить, чем умереть.
Я была воспитана таким образом, что главная ценность — семья. Нужно сохранять ее любой ценой, в том числе и ценой унижения. Кризис пройдет, а семья останется.
Анестези привыкла быть самой лучшей. И подмена ее треугольника другим воспринималась ею как смерть внутри жизни. Она бунтовала словом и делом. Но ничего не помогало.
— Я люблю его страстно, — снова повторила она.
На этих словах самолет и Оскар встретились друг с другом. Оскар обнял самолет и сжал его. Самолет затрепетал, как рыба, выброшенная на берег.
Погас свет. Кто-то закричал.
Переводчица заерзала на месте, стала шуровать рукой в своей сумке.
— У тебя есть карандаш? — спросила она.
— Зачем тебе?
— Я напишу мужу прощальное письмо. Чтобы он не женился на Полетт. Никогда.
— Очень эгоистично, — сказала я.
Мне стало плохо. Казалось, что печень идет к горлу. Это самолет резко терял высоту.
Я хотела спросить: а кто передаст письмо ее мужу, если самолет разобьется? Хотя листок бумаги не разбивается, и его можно будет найти среди пестрых кусков из тел и самолета.
Японцы молились и молчали. Я закрыла глаза и тоже стала молиться. Молитв я не знаю и просто просила Бога по-человечески: «Ну, миленький, ну пожалуйста…» Именно такими словами моя дочка просила не отводить ее в детский сад и складывала перед собой руки, как во время молитвы.
Японцы молчали, закрыв глаза. Орали европейцы. Но как выяснилось, напрасно орали. Командир корабля резко снизил высоту, опустил машину в другой воздушный коридор, вырвался из объятий Оскара. И благополучно сел. И вытер пот. И возможно, хлебнул коньяку.
Ему аплодировали японцы, и американцы, и африканцы. Белые, желтые и черные. А он в своей кабине слушал аплодисменты и не мог подняться на ватные ноги.
Оскар кружил над городом, сдирал с домов крыши и выдергивал из земли деревья.
Самолет не мог подкатить к вокзалу. Все стали спускаться по трапу на летное поле. Внизу стояла цепочка спасателей в оранжевых жилетах. Они передавали людей от одного к другому. Оскар пытался разметать людей по полю, но спасатели стояли плотно — через один метр. Один кинул меня в руки второго, как мяч в волейболе, другой — в руки третьего. И так — до здания аэропорта.
Наконец меня втолкнули в здание. Все — позади. Я засмеялась, но на глаза навернулись слезы. Все-таки не очень приятно, когда тебя кидают, как мяч.
Подошел спасатель и спросил меня:
— Вам плохо? Вы очень бледная.
— Нет, мне хорошо, — ответила я.
Мы пошли получать багаж. Анестези сняла с ленты свою объемистую сумку на колесах. Мы ждали мой чемодан, но он не появился.
Мы стояли и ждали. Уже три раза прокрутилась пустая лента. Моего чемодана не было и в помине.
— Стой здесь, — приказала Настя и отправилась выяснять.
Она вернулась через полчаса и сказала, что в связи с ураганом произошли поломки в компьютерах, и мой чемодан, по всей вероятности, отправился в Канаду.
— А что же делать? — испугалась я.
В чемодане лежали мои лучшие вещи. Практически все, что у меня было, находилось в чемодане.
— Скажи спасибо, что пропал только чемодан, — посоветовала Настя.
— Спасибо, — сказала я.
Мы куда-то пошли и стали заполнять какие-то формуляры, давали описание чемодана, цвет и форму. Француженка, которая нами занималась, была похожа на лошадь с длинным трудовым лицом.
Меня по-прежнему подташнивало. Видимо, организм не отошел от потрясения. Я забыла, а организм помнил.
И все-таки можно сказать, что все плохое позади. Впереди — четыре дня в Париже, выступление по телевизору, встречи с журналистами. Анестези должна меня «раскрутить», сделать рекламу. Впереди — Нотр-Дам, Эйфелева башня, луковый суп и прогулки по Галери Лафайет.
Я знала Францию по французским фильмам, песням Ива Монтана и Шарля Азнавура, по перламутровому облику Катрин Денев. Теперь мне предстояло совместить то, что я предполагала, с тем, что было на самом деле.
— А где я буду жить? — вдруг вспомнила я.
— У Мориски.
— Это отель?
— Нет, это имя. Мориска — мой друг.
— А разве мне не полагается отель? — холодно спросила я.
— Полагается. Но издательство экономит, — объяснила Настя.
Я поняла: на эту тему надо было говорить в Москве, договариваться на берегу. А сейчас — дело сделано. Я уже в Париже. Не возвращаться же назад. На это они и рассчитывали. Теперь я буду ночевать у Мориски на диване.
— Сколько ему лет? — спросила я.
— Шестьдесят, — ответила Настя. Подумала и уточнила: — Шестьдесят три.
Зачем пожилому человеку брать в дом незнакомую женщину?
— Он твой любовник? — догадалась я.
Анестези не ответила, ее лицо было озабоченным.
— Самолет опоздал на два часа. Я боюсь, он не дождался и ушел.
Мориски нет. Гостиницы нет. Чемодана нет. Париж, называется…
Мы прошли таможенный контроль, вышли в зал ожидания.
Анестези поводила головой, как птица. Лицо ее стало напряженным от подступающих проблем. Куда меня девать? Селить в гостиницу, триста франков за сутки, или тащить к себе домой, в сердце семьи. Из подруги я превращаюсь в нагрузку.
— Вот он! — вдруг увидела Анестези. — Морис! — Она закричала так, будто ее уводили на смертную казнь. — Морис!
И побежала куда-то вправо. Морис — высокий, в длинном плаще и маленькой кепочке — встал ей навстречу. Они обнялись, и я увидела: конечно же, любовники. Или бывшие любовники. Именно поэтому Морис согласился взять меня на четыре дня. Вошел в положение.
Я не рассматривала Мориса, но увидела все и сразу. Самым удачным были рост и одежда. Все остальное никуда не годилось: круглые немигающие глаза, тяжелый нос, скошенный подбородок и пустая кожа под подбородком делали его похожим на индюка. Законченный индюк.
Анестези представила нас друг другу. Я назвала свое имя, он протянул большую теплую сухую руку, совсем не индюшачью.
Настя сообщила о пропаже чемодана, я поняла это из слова «багаж». Морис сделал обеспокоенное лицо, и они с Настей пошагали по моим делам.
Он мог бы не заниматься моим чемоданом, но у него была развита обратная связь. Он умел чувствовать другого человека.
Они быстро отошли и довольно быстро вернулись.
— Сегодня не найдут, — сказала Настя. — Но к твоему отъезду отыщут.