Костя не выдержал и сознался, что любит.
— За что? — спросила Катя.
— Разве любят за что-то? — удивился Костя.
— Конечно.
Костя подумал и сказал:
— За то, что ты всякая-разная…
— У тебя есть слух к жизни, — сказала Катя. — Как музыкальный слух. Знаешь, как называются бесслухие? Гудки. Вот и в жизни бывают гудки. Все монотонно и одинаково.
— Но может быть, гудки умеют что-то другое?
— Возглавлять оценочную комиссию. Разбираться в живописи. Я хочу, чтобы во мне разбирались, в моей душе и в остальных местах…
Играла музыка. Танцевали пары. Одна пара очень хорошо танцевала, особенно парень. Он был в шляпе и в длинном шарфе. Катя застряла на нем глазами.
Костя встал и пошел танцевать. Один. Постепенно ему уступали площадку. Всем хотелось смотреть.
В студенчестве Костя участвовал в пародийном ансамбле, объездил с ним полстраны. Чтобы станцевать пародию, надо знать танец. Костя знал. Двигался, как Майкл Джексон. Когда музыка кончилась, ему хлопали, требовали еще. Но «еще» — было бы лишним. В искусстве главное — чувство меры.
Когда он вернулся к столику, Катя смотрела на него блестящими глазами.
— Может, ты еще петь можешь? — спросила Катя.
— Могу, — серьезно ответил Костя. — А что?
Он мог все: петь, танцевать, любить, готовить пельмени. У него был музыкальный слух и слух к жизни. Он не мог одного: зарабатывать деньги. Но этот недостаток перечеркивал все его достоинства.
Ранним утром Катя проснулась и решила выйти на балкон — позагорать. Но Костя спал, и она не хотела шуметь, тревожить его сон. Однако все-таки очень хотелось выйти голой под утреннее солнце. Она стала отодвигать жалюзи по миллиметру, стараясь не издавать ни единого звука. А Костя не спал. Смотрел из-под приспущенных век, как она стоит голая и совершенная, отодвигает жалюзи, как мышка. Именно в эту минуту он понял, что любит. Сказал давно, а понял сейчас. И именно сейчас осознал, что это не страсть, а любовь. Страсть проходит, как температура. А любовь — нет. Хроническое состояние. Он не сможет вернуться в прежнюю жизнь без Кати. Он всегда будет вальсировать с ней под музыку любви. И даже если она будет злая — он будет кружить ее злую, вырывающуюся и смеяться над ней. Когда любовь — это всегда весело, даже если грустно. Всегда хорошо, даже если плохо.
А когда нет любви — становится уныло, хочется выть. А под вой — это уже не вальс. Совсем другой танец.
Все тайное становится явным. Жена случайно встретила Валерку Бехтерева, узнала про деньги в долг. Связала долг с отсутствием мужа. Отсутствие связала с южным загаром. Остальное Костя рассказал сам. Жена собрала чемодан и выгнала. Последнее слово было, естественно, за тещей. Но он сказал ей: «Меня оправдывает чувство». После чего за ним была захлопнута дверь, а Костя стал спускаться с лестницы пешком.
Костя оказался на улице, в прямом и переносном смысле этого слова. Ему было негде ночевать.
Звонить Кате он не хотел. Это не по-мужски — перекладывать на женщину свои проблемы. Отправился к Валерке Бехтереву. Валерка был холост и жил один.
— Ты что, дурак? — спросил Валерка, доставая из холодильника водку.
— Почему? — не понял Костя.
— Знаешь, как трудно найти порядочную жену? А ты взял и сам бросил.
— Я полюбил, — объяснил Костя.
— Ну и что? И люби на здоровье. А жену зачем бросать?
Валерка нарезал сыр и колбасу. «Жлобская еда», — подумал Костя. На Кипре он привык к свежим дарам моря: устрицам, креветкам. Колбаса казалась ему несвежей, пахнущей кошачьей мочой. Костя стал есть хлеб.
— Ты чего как в тюрьме? — спросил Валерка. Он сидел за столом, высокий и сильный. Физический труд закалил его. Валерка разлил водку по стаканам.
— Разве ты пьешь? — удивился Костя.
— А у нас без этого нельзя, — объяснил Валерка. — Вся бригада пьет. Без этого за стол не садятся. А я что, в стороне? Они не будут меня уважать. А что за бригадир без уважения коллектива…
Валерка профессионально опрокинул стакан.
— Ты стал типичный пролетариат, — заметил Костя.
— А какая разница? Интеллигент, пролетарий… Одно и то же. Просто книжек больше прочитали.
— Значит, не одно и то же.
Костя поселился у Валерки.
На ночь Валерка вытаскивал для Кости раскладушку. Ночью, когда Костя вставал по нужде, Валерка поднимал голову и спрашивал:
— Ты куда?
Потом поднимался и шел за Костей следом, будто контролировал. Если Костя хотел пить и сворачивал на кухню, то Валерка шел следом на кухню. Костя не мог понять, в чем дело, а потом догадался: Валерка где-то прячет деньги. У него тайник, и он боится, что Костя обнаружит и, конечно же, украдет.
Утром Валерка, отправляясь на работу, собирал «тормозок» — так называлась еда, которую рабочие брали с собой. Костя подозревал, что название происходит от слова «термос», но «термосок» произносить неудобно и как-то непонятно. Поэтому — «тормозок». Удобно, хотя и бессмысленно. Валерка складывал в пакет вареную в мундире картошку, вареные яйца, неизменную колбасу, хлеб. Валерка тратил минимум на питание, экономил деньги и складывал их в тайник. До лучших времен. Как учили коммунисты, во имя светлого будущего. Но почему настоящее должно быть темнее будущего — непонятно.
Костя подъехал к Катиному дому на Бережковской набережной. Шел дождь. Люди горбились, как пингвины. А еще совсем недавно были море, солнце и любовь.
Костя остановил машину, поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру двадцать.
Открыла Катя. Она была в синем атласном халате с японскими иероглифами.
— А я тебя потеряла, — сказала она. — Проходи.
— Ты одна? — проверил Костя.
— Одна. Но это не важно.
— Важно, — сказал Костя и обнял ее сразу в прихожей. Ладони скользили по шелку, как по Катиной коже. — Родная… — выдохнул он, хотя это было не его слово. Он никогда им не пользовался.
— А я тебе звоню, мне отвечают: он здесь больше не живет…
— Это правда, — подтвердил Костя. — Я ушел…
— Куда?
— Не знаю.
Катя отстранилась. Смотрела исподлобья.
— Из-за меня?
— Из-за нас, — поправил Костя.
Прошли на кухню. Костя заметил, что над плитой и мойкой — сине-белые изразцы. Должно быть, тоже из дворца.
Катя стала кормить кроликом, тушенным в сметане. На тарелке лежали две ноги.
— Кролик… — удивился Костя. — Я его двадцать лет не ел.
— Самое диетическое мясо.