— Я говорю об одном гаде.
— А Панкратов? — обиделась Люська. — А эта лошадь, корова, гиена, которая уселась ему на колени в самый неподходящий момент?
— Почему это неподходящий? — возмутилась Женя. — То есть если бы она уселась ему на колени в любой другой момент, это было бы нормально?
— Не придирайся к словам, — быстро нашлась умненькая Люська. — Мысль изреченная есть ложь…
— Еще цитату, плииз… Нет, девы, вас несет не туда… Совсем не туда. И перестаньте строить из себя зачарованных… Три разгневанные ведьмы, скооперировавшиеся на предмет борьбы со злом…
— Она неблагодарная, — сказала Люська Ольге. И та кивнула:
— Мы тут сидим, решаем ее проблему… а она называет нас ведьмами…
— Она хуже поступает, — согласилась Люська. — Она сравнила нас с героинями подросткового сериала. А там половина серий — плагиат. Нет, душа моя, мы не какие-то там высосанные из пальца телегероини. Мы круче.
— Мы сами по себе. Мы умные и красивые. И самобытные…
Женя поняла, что сейчас все начнется сначала. Их детская игра — кто больше наговорит бессмысленностей… Подумав, она поняла, что справиться с этим ей не по силам, да и зачем? Что она в самом деле пристает к людям со своей бедой?
Это ведь ее беда. Да и беда ли?
Поэтому, смирившись, она улыбнулась и включилась в это самовосхваление.
— А тот, кто этого не понимает, — сказала она, — слепец. И глупец… И сам жуткий страшила…
Ирина увидела его фигуру у перекрестка. Сердце забилось сильнее, но она приказала себе быть спокойной.
Даже сделала шаг в его сторону, и больше всего ей хотелось его окликнуть.
Желание было таким сильным, почти непреодолимым, но…
Не сейчас.
Не здесь.
И что это изменит?
Она все для себя решила. Она ведь все решила, правда?
Он уходил. Она видела только его спину. Боже, как ей хотелось окликнуть его!
Больше всего на свете…
По щеке скатилась слеза.
«Я же все решила и для себя, и для него, — напомнила она себе, сердито вытирая слезу тыльной стороной ладони. — Так будет лучше для всех. И для нас двоих в первую очередь…»
Она повернулась и пошла прочь, стараясь не оглядываться. И почему-то ей казалось теперь, что и в самом деле, когда она это сделает, ей станет легче…
Она научится смеяться глазами. Она научится быть счастливой. Она забудет про все кошмары…
Когда дело будет сделано…
Только оказавшись снова в одиночестве, Женя поняла, как ей было хорошо. За разговорами ни о чем она почти перестала ощущать свое одиночество так болезненно. И вот теперь оно снова навалилось на нее.
— Спрятаться-то невозможно…
Она проговорила это едва слышно, а голос прозвучал гулко, отзываясь в тишине квартиры. Отзываясь в ее одиночестве, к которому требовалось привыкнуть. Живут же люди, в конце концов. И она, Женя, тоже должна научиться этому нехитрому искусству.
Кот спал, не обратив внимания на ее возвращение.
Она немного посидела рядом с ним, гладя его — наградой был приоткрытый на минуту глаз и короткое урчание, — и тихо сказала:
— Все, дружок… Завтра мы переберемся отсюда. Думаю, тебе там понравится…
Она не была в этом уверена на сто процентов. Более того, она не была уверена, понравится ли ей там… И дело было не в том, что та квартира была лишена и сотой части здешних удобств. Дело было в чужом дыхании… Она будет все время думать, что именно в ее квартире жил странный человек с неправильной ориентацией и предавался именно в этой квартире разврату, а еще оставил тени своих мыслей… Пожалуй, тени этих мыслей были куда страшнее, чем тени греха, они мерещились ей повсюду, как отпечатки липких, сальных пальцев. Женя ходила по комнатам, по кухне, и ей казалось, что везде, везде, где только можно, он их оставил. Нет, умом она прекрасно понимала, что, когда она сдавала свой дом, она обязана была помнить, что теперь там останутся следы иного дыхания. Но сейчас она ощущала его физически и сама почти не могла дышать полной грудью, словно боялась заразиться… Господи, и сколько времени пройдет, прежде чем она сможет забыть про факт пребывания здесь инородного тела? Или по крайней мере перестанет придавать ему, этому пребыванию, значение?
— Сама и виновата, — справедливости ради отметила она. — Незачем было сдавать свое жилище первому встречному повару…
Но кто же знал, что ей понадобится снова ее старая квартира у черта на куличках? Кто знал, что их — такой счастливый! — брак распадется и он уйдет, оставив ее, Женю, в гордом одиночестве под обломками, которые врезаются в память, в сердце, в голову, в душу?
И все, все напоминает о том времени, когда она была счастлива. Как в дурацкой старой песне — «все напоминает о тебе…».
Звонок в одиннадцать вечера ей не понравился. Она подумала: надо ли подходить к телефону — кто может звонить в такой час?
И сама дала ответ — Панкратов.
Все-таки подняла трубку и в самом деле услышала голос Панкратова.
— Послушай, — сказал он, — я думаю, что тебе незачем уезжать из квартиры… Тем более сейчас.
Ей показалось, что в его голосе явно прозвучали нотки беспокойства. Неужели за нее, Женю? Она глубоко втянула воздух.
— Я уже все решила, Сережа.
— Женя, — начал он тихо, — все может измениться…
— Нет, Сережа, ничего уже не изменится…
Он понял, что она хотела сказать. Только ничего не ответил — предпочитая снова уйти от реальности. «Интересно, — подумала она, — неужели он все еще верит, что я вернусь? А я сама? Я-то в это верю? В то, что мой поезд ушел окончательно, бесповоротно, что я не растаю, как теплый воск, и не побегу к нему назад?»
— Зря ты так поспешила с этим дурацким переездом…
— Неужели ты звонишь мне в одиннадцать, чтобы это сказать?
— Нет, — сказал Панкратов. — Я звоню тебе не поэтому… Я хотел тебе сказать, что люблю тебя…
Она вздохнула и повесила трубку.
На душе было грустно и тяжело, так тяжело, что хотелось от нее срочно избавиться. Живут же люди совсем без души. Здоровые, веселые и беспечные…
Больше всего на свете ей бы сейчас хотелось на время и самой лишиться всего — даже воспоминаний, которые лезли в голову как назло, приятные и неприятные. Она пыталась с ними бороться, включила радио, прослушала все новости, чего никогда обычно не делала. Но половину ночи она провела в раздумьях о Панкратове, голос которого был очень грустным, и вообще — может быть, она не права?
Может быть, его все-таки стоит простить?