Но врач, к которому она была безжалостно отконвоирована, ее разочаровал. «Это нервное, — сказал он, глядя на Ирину с состраданием. — Переходный возраст».
Руки и теперь чешутся. Когда она вспоминает о своем котенке. Она даже знала, что, умирая, она вспомнит о той, единственной, ночи, когда он спал вместе с ней, мурлыча, доверчиво уткнувшись в ее подмышку.
Еще не зная, что женщина с вкрадчивым и тихим голосом и стальными глазами уже обдумала, как он умрет.
Ирина встала.
Думать об этом было невыносимо.
С тех пор она не хотела никого любить. Она не хотела никого жалеть. И тогда она сказала себе — люди такие же животные. И если люди не жалеют животных, незачем жалеть их…
Кроме одного человека…
Этого человека Ирина приравняла к котенку.
Он — единственный — сумел прорваться через холодную стену отчуждения и поселиться в ее сердце. И этот человек тоже ее обманул. Подставил.
Как мать.
Она усмехнулась. Телефон зазвонил.
Она знала, что услышит голос матери. Поэтому не спешила подходить к телефону.
Пусть она еще позвонит. Хоть такой слабенький бунт…
«Запоздалый бунт… Ее уже нет».
А ей все время кажется, что она жива. Живее всех живых. Как вождь пролетариата… Как вождь…
А такие люди вообще умирают?
«Это нехорошо, детка, — подумала она с материнской интонацией. — Надо любить мамочку… Даже мертвую мамочку… Надо слушаться мамочку. Она все лучше знает. Всегда. Мамочка самая умная…»
«Не хочу», — мотнула головой Ирина.
Она и так сделала ей подарок. Возможность гордиться своей дочерью. Крутой бизнесвумен. Она вспомнила, как на какой-то тусовке мать возмущалась: «Ну как же вы такое говорите, Элла Викторовна, что интеллигентный человек сейчас не может заработать? Вот же моя Ирочка… и квартиру купила, и машина у нее хорошая… А работает менеджером по продажам, так что если ваша Мариша не способна зарабатывать, это уж, простите, ее личный менталитет. Вы посмотрите на мою Ирочку…»
И не знала, что в тот момент Ирочка трепетала от страстного желания сказать своей гордой мамочке, как она зарабатывает свои большие деньги. Откуда у нее квартирка. И машинка. И шубки. И цацки…
«Ма, то, чем я занимаюсь, очень близко к проституции! Если это и не есть она, моя радость. И еще, ма, я занимаюсь не только этим! Твои благопристойные друзья сейчас пришли бы в неописуемый восторг, сообщи я им про все виды деятельности, которыми занимается «фирма», в которой я честно работаю в качестве «менеджера по продажам»!»
Но — сдержалась, только глаза сверкнули весело и недобро.
Она просто пригубила вина, янтарного, сладковатого, и от души веселилась, наблюдая за маленькой «химической» головкой, горделиво вскинутой, поджатыми губами, цепким, пронзительным взглядом.
Точь-в-точь бабуля. Такая же «химия», и постоянное вранье, что это у нее от природы и она замучилась «выпрямлять» волосы. Такая же несокрушимая уверенность в собственной правоте. Такая же нетерпимость к другим людям — и более чем «ласковое» к себе, любимой… Такое же умение идти к своей цели по трупам.
Больше всего Ирина боялась, что однажды она станет третьей в этой компании. Боялась — и знала, что именно так оно и будет.
Уже есть.
Поэтому она никогда не встречалась с отцом. Если бы он не распластался под напором своей жены, Ирина стала бы другой.
О том, что, кроме «бабуленьки», у нее есть еще одна бабушка, она узнала очень поздно.
Слишком поздно, чтобы суметь вырасти в любви, нежности. Слишком поздно, чтобы научиться любить.
«Так что, папочка, ты тоже виноват. Ты предал их тогда. Ты и меня предал… Тем самым доказав, что нет оружия страшнее секса. То, что я теперь делаю, отличается от действий моей матушки только одним. Я честнее ее. Я не выхожу больше замуж. Я не рожаю детей, у которых буду потом убивать котят. Я все-таки честнее… И замуж я вышла по любви, а не потому, что так было надо…»
Телефон продолжал звонить, и Ирина недовольно поморщилась. Втайне она надеялась, что он заткнется.
Голос был мужским:
— Ирина Аркадьевна?
— Да.
— Нам надо срочно увидеться, Ирина Аркадьевна. Она сразу почувствовала — случилось что-то серьезное. Очень серьезное. И спросила — что.
На другом конце провода замялись.
— Не по телефону… Если сможете, подъезжайте ко мне. Через полтора часа. Вас устроит?
«Если бы я сказала, что не устроит, ты завтра меня бы размазал по стене», — усмехнулась она про себя.
— Я подъеду, — пообещала она.
И стоило ей только повесить трубку, зазвонили в дверь. Настойчиво. Резко. Отрицая всякую возможность сопротивления…
Ирина покачала головой.
«Ну и день, — подумала она. — Ни минуты покоя…»
И пошла открывать.
Время сначала тянулось медленно, а потом вдруг стало быстрым. Женя бы предпочла, чтобы оно так и капало медленно, как вода в старом умывальнике. Ей впервые за последние дни хотелось остановить «мгновенье». Она просто лежала рядом с ним, этим человеком, и чувствовала себя защищенной.
Когда он предложил ей прогуляться, она испугалась. Ей совсем не хотелось выходить под свинцовое небо.
— Может быть, не стоит? — пискнула она.
— Лентяйка, — засмеялся он, нежно касаясь пряди ее волос. — Я так не могу… Мне очень нужно спросить кое у кого совета.
— Спросишь потом. Твой «кое-кто» никуда не денется…
— Он-то не денется. Но я не могу решать без его разрешения жизненно важные вопросы…
Она помотала головой.
— Твой самый главный жизненный вопрос в данный момент одна барышня.
— Ленивая барышня…
— Пускай ленивая. Мы просто сейчас выйдем на улицу, и чудо кончится…
— Не кончится.
— Обещаешь?
Она высунулась из-под одеяла. «Рядом с тобой я чувствую себя ребенком, — подумала она. — Это тоже чудо. И куда ты дел всех монстров, которые меня преследовали?»
— Куда ты, собственно, дел моих монстров?
— Отправил к теням, — засмеялся он. — Думаю, моим теням сподручнее разобраться с твоими монстрами.
— И правильно сделал, — вздохнула она. — Без их общества я не очень-то скучаю…
Она попыталась вспомнить лица своих «монстров». Почему-то первым вылез Костик. Потом Исстыкович. А перед Панкратовым она вдруг испытала чувство вины. Словно она ему взяла и изменила. Собственно, наверное, так оно и было. Она даже расстроилась, потому что ей стало стыдно, но она тут же напомнила себе, что это Панкратов ей изменил. И еще она вдруг обнаружила, что никакого чувства, кроме стыда, облик Панкратова в ней не вызвал.