А потом наступал день — первый день весны, — когда моя мать открывала все окна и исполняла одиннадцатую заповедь Все Должно Сверкать! И мы протирали каждый уголок, каждую трещину, каждый из фальшивых фруктов в вазе для фальшивых фруктов. Мы были внутри, мы кашляли и чихали, в то время как снаружи щебетали и заливались птицы, смеясь по-птичьи над нашей глупостью.
Именно потому, что я вытирал пыль с креста над моей кроватью, я заметил это. Я снял крест, чтобы удостовериться, что хорошо выполнил свою работу, и в ужасе увидел его белую тень на стене. Силуэт на фоне грязи, которую я бы не заметил, если бы оставил крест в покое.
Но призрак креста — не самое главное в этом воспоминании.
Все только началось, когда я снял крест, чтобы протереть его. Это было так, словно я снял настоящий крест — тот самый. Иисус двигается. Я протираю его марлей, и это позволяет видеть гвозди, которыми пробиты скрещенные ноги Христа. Я двигаю тряпку вверх, и Иисус приподнимается; я двигаю ее вниз, и он сползает. Похоже, его тело прикреплено к меньшему кресту, который прикреплен к большому, который напоминает в сечении букву «П». В верхнем и нижнем концах есть тайнички, где лежат свечи, пузырек со святой водой, пузырек с освященным маслом и клочки бумаги, на которых напечатаны слова для соборования. В концах поперечины есть гнезда, обитые медью — под свечи, необходимые для отправления обряда.
Тот крест появился у меня над кроватью после истории с ледяной ванной — с тех пор, как мне исполнилось шесть. Такой же крест висел над кроватью у моих родителей и над кроватями всех моих друзей-католиков. Аптечка первой духовной помощи — или последней; такого случая тоже стоит ожидать. Все готово. На всякий случай.
Спокойной ночи, приятных сновидений.
Микробы, конечно — только посыльные. И то, что Исузу чихнула, можно считать предупредительным выстрелом в сторону нашего кораблика. Я знаю, из-за чего у меня на самом деле началась эта паника.
Из-за безбожия. Моего.
Я могу стерилизовать уголок своего мира — если захочу. Я могу держать Исузу под замком, как сказочную принцессу — для ее же пользы. Я могу и дальше твердить себе, что у меня есть средство на крайний случай — мой укус. Но кто знает, что может в одну прекрасную ночь попасть в дом на моих ботинках или в пенопластовой коробке с арахисом, приобретенным по «eBay»?
— Смотри, Исузу, мягкая форма…
…например, чумы.
Что если она поймает что-нибудь скоротечное и смертельное, пока я сплю? Или пока она спит, а я не вижу и не слышу ее? Что если я буду на работе? У нас на работе нет такой вещи, как больничный или отпуск по семейным обстоятельствам, а время законного отпуска, который бывает раз в год, оговаривается заблаговременно, планируется, и его не так-то легко перенести — особенно если нет желания поднимать больше вопросов, чем я хочу отвечать? Что, если я проснусь или приду домой — а она уже мертва или настолько близка к смерти, что я ничего не смогу поделать?
Что тогда?
Что до меня… Я, с тех пор, как не-умер, играл за два клуба на букву «С»: за Сатану и за Сей мир. Похоже, придется выбирать. Пока я предпочитал второй. До сих пор мне казалось, что это разумно.
До того, как я не-умер, у меня был еще один вариант, третье «С» — «Святые небеса». Но я слишком католик, чтобы надеяться на спасение души после всего, что я сотворил. Меня воспитывали до того, как Ватикан стал Новым Ватиканом, и я помню монашеские наплечники, пришитые к моему нижнему белью. Это было больше века назад, я рос в доме, где на каждой стене, кажется, висела картина с Девой Марией или Христом — или их сердца, объятые пламенем, окруженные терновыми венцами, с которых капала кровь, или безжалостно пронзенные короткими кинжалами. Мне никогда не досаждал никто из собратьев отца Джека, не столь добросовестных, как он сам, но вокруг постоянно околачивались монахини, которые, пожалуй, заставили бы умереть со стыда даже Джо Льюиса. [61] Мне преподавали жестокость доброты, и наоборот. Я вполне серьезно полагал, что могу попасть в ад, просто поев мяса в пятницу.
Но с тех пор, как я не-умер, мне доводилось есть кое-что похуже мяса — и по пятницам, и в другие дни недели. Вернее, ночи. Nacht. Я убивал. Я убивал много, а в течение достаточно долгого времени — даже с некоторым энтузиазмом. Многих я спас. И сделал массу дел, которые находятся где-то в промежутке между тем и этим. И до Исузу — до того, как понял, что могу потерять ее — я чувствовал, что мне даровано что-то вроде дипломатического иммунитета от обоих ведомств: и для того, кто заведует карами, и для того, что занимается спасением. Я был уверен, что мое дело проиграно, но не беспокоился об этом, потому что уже ничто не могло сделать со мной большего. Разве что на нашу планету упадет несколько астероидов, начнется ядерная война или наступит новый ледниковый период, и ледники поползут по земле, как грейдеры.
Но все изменилось. И даже при том, что я не чувствую в себе особых способностей к самостоятельному спасению своей души, мне надо думать об Исузу. У нее все еще есть душа, которую можно проиграть. Все три «С» открыты для нее. И я в состоянии видеть, что она выбрала правильное «С». Я имею в виду не Сорбонну.
— Исузу, — зову я, — иди сюда.
— А что я сделала? — спрашивает она.
Любопытно, считать ли эту презумпцию виновности добрым знаком или дурным, учитывая текущую задачу.
— Помнишь Рождество?
Кажется, начало удачное.
— А? — откликается она, уже с подозрением: наверно, я подвожу разговор к тому, чтобы чего-то ее лишить.
В данном случае, наверно, Санта-Клауса. Ей восемь. Ей восемь, уверен, можно найти некие смягчающие обстоятельства, в силу которых она узнает правду о Санта-Клаусе и Христе только сейчас.
— Знаешь, почему мы празднуем Рождество? Я имею в виду, настоящую причину.
— Потому что Иисус родился, — отвечает Исузу.
Я моргаю. Мы никогда с ней не обсуждали эту тему, и я только предположил, что она не в курсе. Никто не спорит, до меня у нее тоже была какая-то жизнь, но я прислушиваюсь к звукам, которые она издает после того, как я укладываю ее спать, и никогда не слышал, чтобы она молилась. Все, что когда-либо было — это пожелание спокойной ночи вещам в комнате, после чего раздавалось сладкое посапывание. Возможно, она молилась молча. Живя в норе, в мире, полном вампиров, она научилась многое делать тихо. Возможно, в том числе и молиться.
— Да, — говорю я. — Мы празднуем Рождество, потому что в этот день родился Иисус.
Пауза.
— А кто такой Иисус? Почему мы его так любим?
Теперь очередь Исузу моргать. На ее лице такое выражение, словно она решает математическую задачу.