Вот что оказалось последней каплей. Не клыки, не глаза-ониксы, не холодная, как могила, кожа. Ее маленький Марти вернулся домой с войны вампиром. Настоящим вампиром. Проклятым богом кровопийцей.

Богом?!

Я почти вижу, как озарение следует за озарением. Она судорожно оборачивается в сторону одной из картин с Иисусом, которые развешены у нас по всему дому — одну из тех, что с пылающим сердцем. Потом в ужасе поворачивается обратно ко мне.

— О господи… — произносит она. — Я должна…

Она уже вскочила со стула, так резко, что уронила его. Она уже схватила салфетку и поднимает ее, собираясь завесить картину — чтобы не видеть, как ее сына охватывает пламя.

— Мама, — окликаю я ее. — Мама, все в порядке. Они с этим тоже ошиблись.

Она замирает. Она замирает там, где стоит, салфетка, которую она держит двумя руками, висит у нее над головой, точно белый флаг. Она не оборачивается. Она не опускает салфетку. Она почти не двигается. Только ее плечи чуть-чуть поднимаются, потом чуть-чуть опускаются, и снова и снова.

— Я слишком стара, чтобы жить вечно.

Это ее первая попытка объяснить мне, почему она бросает меня.

— Я не могу… — она машет руками, чтобы не произносить слово, которое не может произнести.

«Убивать».

Я говорю ей, что она сможет, что главное — правильно выбрать человека. Я говорю ей о нацистах, которых я убивал.

Я говорю ей, что в мире полно людей, которых можно убить со спокойной совестью. Насильники. Убийцы. Те, кто издевается над детьми. Те, кто избивает своих жен. Фактически, это труд господа. По принципу «око за око».

Она качает головой.

— Марти… — она засовывает два пальца в рот, растягивая уголки губ. И это выглядит как улыбка. — Двугие вамфиры веня зафмеют, — произносит она.

Я говорю ей о том, что не показывают в кино. Что проходит несколько ночей, прежде чем у вас вырастают клыки. Я рассказываю ей, как они режутся, выталкивая старые зубы, и что это может быть довольно болезненно.

— Ты просто получишь преимущество на старте, только и всего, — уверяю я.

Однако она снова качает головой.

— Марти, — у нее в глазах стоят слезы. — Не заставляй меня выбирать.

— Тебе не придется никого есть, — твержу я. — Ты просто прокусываешь и сосешь….

— Я уже выб-ра-ла, — произносит она по слогам. — Не заставляй меня выбирать.

— Выбирать что? — спрашиваю я, но уже знаю ответ.

Она все еще верит. Верует.

Что касается меня… В настоящий момент я оказался между ней и Господом, между ней и всеми этими религиозными штучками. Она все еще верует, и бессмертие — это способ никогда больше не увидеть моего папу. Мой подарок, который я привез ей из самой Европы — это дар, который помешает ей попасть на небеса. Мой подарок — это дар, который заставит ее выбирать между мужем и сыном.

Я закрываю лицо руками. Я пытаюсь представить, как можно настолько кого-то любить. Я пытаюсь представить, что кто-то так любит меня. У меня ничего не получается, и я оставляю свои попытки. Я решаю подождать, когда она передумает.

Она этого не делает. Не сделала. Не передумала.

Теперь время шло как в документальном фильме о природе, который показывают по гостелевидению. Дни сжимались, становясь секундами, и время сминало мою бедную мать в своем кулаке. Она ссутулилась, потом сгорбилась, потом увяла. Она как будто старалась занимать как можно меньше места — все меньше и меньше. А потом воздух просто вышел из нее, кожа стала втягиваться, все сильнее прилипая к костям. Ее волосы начали выпадать, одно белое перо за другим.

Она состарилась — вот и все, что она сделала. Это был проект, над которым она трудилась, судьба, которую она выбрала. Конечно, ей помогали. У нее были друзья, и которые умирали вместе с ней. Оставался только я. Я один задержался, я был единственным, кто закосил от смерти.

На смертном ложе моя мать простила меня, и мне жаль, что я не могу сказать того же о себе, но это было тяжелым ударом — видеть, как моя мать умирает ради любви к моему отцу.

После того, как моя мать умерла, я очень долго не встречался ни с одной женщиной. Я не мог. Не мог по-настоящему поверить в это. О, конечно, я мог с кем-то переспать, когда возникала потребность, но приглашать девушку на свидание? Тешить себя надеждами найти настоящую любовь? Извините, но планка была установлена довольно высоко.

О, я пытался. Я пытался пригласить на свидание Лиззи, сестру Папы Римского. Я пытался пригласить на свидание кое-кого из своих доброжелательных вампирш. Но это всегда оборачивалось одним и тем же. Я обижался на них за неспособность умереть ради меня, как моя мать умерла ради моего отца. Без смерти, без горя это была просто возня на койке.

Вот так я и трахался, пока мне это не наскучило. Я трахался до тех пор, пока не начал думать, что прокатиться под дождем на хорошей скорости — довольно неплохая идея.

Глава 20. «Сова» ищет «сову»

Я начинаю поиски новой мамы для Исузу с того, что возвращаюсь к старой привычке времен моей доброжелательности — посещению стрип-клуба, что в нескольких кварталах от Детройт-Ривер. Заведение называется «Тиззи». На самом деле я не ожидаю найти здесь кандидатуру на роль матери, не ожидаю найти здесь настоящую любовь. Я надеюсь найти знакомое лицо — кто бы это ни был. Мне надо поговорить. Мне надо заново привыкнуть к тому, чтобы говорить со взрослыми женщинами о взрослых вещах. И я не против за это заплатить. Здесь беседа — просто еще одна вещь, которая продается, и поскольку я — покупатель, требования ко мне будут восхитительно низкими. Пока есть деньги в кармане, мне нужно только одно: толчок.

Поскольку удача на моей стороне, я обнаруживаю знакомую спину.

На самом деле, я не знаю, как ее зовут. Я зову ее Обелиск. Я зову ее так из-за омерзительной татуировки, которую она сделала на том месте, где спина перестает называться спиной: пара сине-зеленых молитвенно сложенных ладоней. Выше аркой выгибается надпись готическим шрифтом: «В память о…», а нижняя строчка, согласно моим предположениям, должна сообщать, во имя кого она испоганила свою прекрасную кожу. Я так и не смог прочесть это слово, когда мы встретились первый раз — мешала резиночка стрингов.

Я помню, как пришел в клуб той ночью, тысячу лет назад. Это было еще до всемирного сальто-мортале, когда я все еще распространял семена вампиризма по принципу «одна шея за раз». Когда я вошел, играла музыка. Тори Эймос. Нечто мощное, самоуверенное и смутно обличительное.

Я застываю прямо в дверном проеме, едва успев вручить гардеробщице чаевые — пять долларов — и позволив вышибале развернуть мои плечи в сторону одного из немногих пустых мест в баре. Музыка — вот что останавливает меня. Нечасто услышишь Тори Эймос в стрип-клубе… в значительной степени по той же причине, по которой вы не слышите «Скрипача на крыше» на собрании неонацистов. [89] Вышибала придает моим плечам легкое ускорение, чтобы вывести меня из столбняка. И это срабатывает: я делаю шаг или два, а потом обнаруживаю, что меня с головой накрыло чем-то, подозрительно напоминающим любовь.