— Правильно ли я понимаю, что ты уже сообщил моему родичу кое-что, о чем мне пока неизвестно?
— Мы обсудили кое-какие вопросы, но не пришли к окончательным выводам в том ряде дел, что зависят от твоей доброй воли. — Ответ выдавал в посетителе искусного дипломата.
— Признаться, я озадачен, — сказал Анастасий, жестом приказывая холую подать гостю стул и убраться из горницы. — Что вынудило тебя пуститься в дорогу в столь неудобные для странствия дни?
— Необходимость, княже. Ты ведь прочел письмо. Приходит время решительных действий. — Грек сел, глядя князю в глаза. — Нам всем сейчас следует…
— Твоя нужда — не моя нужда, — прервал его Анастасий. — Если ты прибыл сюда в надежде склонить меня на сторону тех, кто смотрит в рот иерусалимскому патриарху, то твой вояж был напрасен. Москва — третий Рим, а Константинополь пал. Мы с Юрием никогда не сходились во взглядах. У вас нет прав указывать нам, что творить. Я не стану поддерживать Иерусалим. Слишком многое поставлено на кон, а вы в том не смыслите ничего.
Взгляд гостя сделался жестким.
— Должен ли я верить, что ты собираешься сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, во всем оглядываясь на занедужившего царя?
— Разумеется, — холодно заявил Анастасий, хотя лицо его омрачилось. — Царь Иван, как и прежде, опора страны. Даже теперь. — Последние слова прозвучали не очень-то убедительно, и он счел нужным их подкрепить: — Те, кто мыслит иначе, глупцы и предатели.
— Глупцы и предатели? — поразился Никодемиос и огляделся вокруг, словно ища поддержки у стен. — Ты и вправду так думаешь? Но тогда объясни почему.
— Потому, что я — русский князь, а еще потому, что я — Шуйский. Мы всегда были преданы престолу Руси. Царь Иван окончательно согнал татар с наших земель и привел отечество к славе. Все мы — и опричники, и бояре, — не щадя живота, помогали ему. Кем я буду, если решусь об этом забыть? — Анастасий прошелся по всей длине горницы, уже не обращая внимания на стук молотков за стеной. — Ты прибыл сюда для важного разговора, а начинаешь с попыток настроить меня против моего государя. Это, во-первых, глупо, а во-вторых, за такое у нас забивают плетьми. Думай, прежде чем что-то молвить.
— Ты ведь не донесешь на меня, — вкрадчиво сказал Никодемиос. — Ты слишком честолюбив, чтобы упустить случай выведать, с чем я ехал к тебе. Да и брат твой тебе тоже дорог. Пострадаю я, пострадает и он. На Руси ныне каждый кричит о своей верности государю, хотя царь Иван уже конченый человек.
— Нет, не конченый. — Шуйский возвысил голос. — Просто сейчас его душу снедает великая скорбь. Бремя это не снять без глубокого покаяния. А на то нужно время. Все мы веруем, что он вскоре воспрянет и воссияет в прежнем величии.
— Воспрянет? — вскинулся Никодемиос. — Безумец? Когда такое бывало? — Он тоже почти кричал.
— Наш царь не безумен. Просто его рассудок чересчур утомлен. — Шуйский облизнул пересохшие губы. — Пойми, гидриот, царь Иван нам не ровня. Мы греховны, слабы, малодушны, он же — велик. А великие люди могут сносить страдания много большие, чем прочие смертные. Он отряхнет с себя свой недуг словно прах.
Никодемиос чуть поморщился.
— Я не единожды наезжал на Москву, я бывал при дворе и вижу, как царь изменился. Он теперь не таков, каким был еще три года назад. Не понимаю, почему ты не хочешь это признать. Особенно после того, как отправил Баторию весточку.
— Я? — Анастасий побагровел и, отстранившись, воззрился на гостя. — Откуда ты взял это, грек?
— Именно ты. Этим летом. Письмо вручил Стефану торговец одеждой. — Никодемиус с удовольствием цедил фразы, наслаждаясь бессильным гневом боярина. — Интересно, для чего оно послано? Чтобы обрести сильного союзника за спиной своего государя? А взамен пообещать Польше покорство Руси? Чтобы шляхта руками русичей урезонила турок? В том, скажи, княже, была твоя цель?
— Это предательство, а я предан Ивану, и слова твои ложны. — Руки князя судорожно сжимались, глаза полыхали. — Если ты опять повторишь их, я кликну опричников — и тебя сведут к живодерам.
— Как и любого, не важно, знатного или нет, московита, стоит Ивану мигнуть. По его прихоти тут каждого могут казнить, разорить, вздернуть на дыбу. Так было всегда. А теперь кто знает, что он замыслит? — Никодемиос с большим прилежанием оглядел свои руки. — Как оберечься от капризов безумца? Их ведь разумом не постичь.
Шуйский знал, что в ответ на подобные речи ему следует велеть дворне стащить грека в тюрьму, но он подумал о Юрке, о детях и неохотно сказал:
— Безумен Иван или нет, он все равно наш господин. В нем средоточие всех наших чаяний и защита от происков недругов: шведов, поляков, татар. Если Польша опять зашевелится, кто заступит ей путь? Царь Иван, вкруг которого соберется несчетное войско.
— Ох, соберется ли? — вздохнул иронически грек. — Ратники разбегутся, услышав его причитания. Кто их вернет в строй, кто воодушевит? Кто поведет на ворога? Может, наследник? — Никодемиос ехидно прищурился и устремил взор на князя. — Как полагаешь, Федор любезен войскам?
— У нас много славных воителей, — глядя себе под ноги, сказал Анастасий. — Царь-батюшка может выбрать любого. Ему незачем подвергать свое чадо опасности. — Он выпрямился. — Я сам, если доведется, сумею возглавить рать.
Никодемиос оскорбительно засмеялся.
— Не сомневаюсь, боярин. Но царь окажет себя совсем слабоумным, если доверит командование тебе. Твой меч спознается с его шеей еще до вечерних колоколов. — Хохоток грека походил на кудахтанье. — Княже, не злись. Я знаю, к чему ты стремишься. К скипетру и короне. У вас, у Шуйских, на уме лишь одно.
— Желание послужить отечеству и престолу, — заявил Анастасий, оправившийся от первого потрясения. Он поостыл, но продолжал выказывать возбуждение, провоцируя грека на необдуманные ходы. Игра все более занимала его — рискованная, но сулящая множество выгод.
— Несмотря на то, что Федор больше ценит колокольные перезвоны, чем супружеские услады? Да неужели ты станешь служить и такому царю? — Грек встал со стула. — Боярин, опомнись. Когда придешь в чувство, дай знать. Иерусалим в эти смутные времена для тебя лучший союзник, и твой брат это понимает. Ибо Иерусалим — средоточие православия, а значит, и власть.
— Власть — это Русь, а в ней — Иван Грозный, — отрезал Шуйский, намеренно употребив самое мрачное и зловещее из прозвищ царя.
— Грозный? Едва ли. Конечно, он был таковым. Но прежнее не вернется. — Никодемиос потеребил пальцами мех оторочки плаща. — Не все ли едино, чем тешатся русские государи — игрой самоцветов или колокольными звонами? — ехидно осведомился он. — Одно стоит другого. Будьте признательны, что Стефан Баторий стоит, где стоял, а не движется на Москву. Надежда, которую в вас вселяет Иван, изначально порочна. Ты видишь царя, ты знаешь, как он ведет себя ныне. Как уставляется в пустоту, объявляя, что зрит свое окровавленное чадо. Как рыдает во мраке ночи, моля Господа положить предел его жизни. Ты понимаешь, чем это чревато, и все же не хочешь тому воспротивиться?