Она умоляюще взглянула на родителей, но те уставились в свои тарелки. Дядя Роберт, наклонившись вперед, пристально глядел на нее. Его бакенбарды стали похожи на щупальца.
— Марии, должно быть, было примерно столько же, сколько тебе сейчас, — сказал он. — Может, она была чуть постарше, но месячные у нее еще не начались. Потому-то Бог и избрал ее. Она, конечно, была замужем, но оставалась девственницей. Больше, чем девственницей: ее тело было совершенно чистым, — он сунул в рот картофелину. — У тебя уже начались месячные?
— Она немного отстает в развитии, — ответила за нее Джульетта.
Лицо и руки Эллы пылали от стыда. Кусок не шел в горло. Есть рядом с этим человеком было все равно что копаться в грязи. Она почувствовала на щеках слезы — их дорожки тут же высыхали на пылающей коже.
— Для девичьего тела нет ничего лучше, чем как можно дольше оставаться чистым, — объявил дядя Роберт. — Девочки в наше время становятся готовы к половой жизни все раньше и раньше. Некоторые даже в девять лет! В газетах чуть ли не каждую неделю появляются истории про тринадцатилетних девиц, что живут с одиннадцатилетними мальчиками, как жена с мужем. Да разве это удивительно? Посмотришь на нынешних детишек — им едва за двенадцать перевалило, а выглядят на все восемнадцать.
Элла вцепилась в свои приборы, борясь с желанием выскочить из-за стола. Ее мать от неловкости ковыряла картошку в своей тарелке.
— У нас таких полно на сервисе. Приходят покупать сладости. Им еще и сигареты-то не продают, а они уже носят эти коротенькие топики. Пупки проколоты. Груди — вот такие!
Элла уронила вилку.
— Папа, мне надо в туалет! — она уже почти сорвалась с места.
— Ладно, иди, — он не разрешил бы ей, но это был, возможно, самый быстрый способ отвлечь дядю Роберта от его любимой темы. — Надо бы мне тоже вернуться к проповедям.
— Вот это по-божески, Кен! А ты, Джули, молись, дабы отвадить дьявола от души своей маленькой девочки!
Эллу мучительно рвало в туалете. Ее тошнило так долго и сильно, что внизу ее явно должны были услышать. Желудок сотрясали судороги — до тех пор, пока последние струйки слюны, стекающие в раковину, не окрасились кровью.
Рождество худо-бедно пережили. Наступило следующее утро — День Подарков, — а вместе с ним пожаловала Холли Мейор. Лучшая подружка Эллы взгромоздилась с ногами на стул в ее спальне.
— Мы вчера так наелись! Меня чуть не стошнило!
— Меня тоже…
— Небось много шоколаду слопала?
— Так, чуть-чуть.
— Ой, а мы так много! Даже не смогли доесть. Я сегодня на завтрак доедала.
— На завтрак? — поразилась Элла.
— Ну, так ведь Рождество же. День Подарков — это тоже вроде Рождества, — стул под Холли угрожающе закачался на двух ножках.
— Мой папа даст тебе подзатыльник, если увидит, как ты сидишь.
— Так мы же услышим, если он пойдет наверх, — что бы Холли ни говорила, все звучало как вопрос, но она пребывала в непоколебимой уверенности, что отец Эллы ее не отшлепает. — Нам подарили огромную коробку рахат-лукума от «Маркса и Спаркса», только он был совсем как настоящий, с сахаром и все такое. Мой братик слопал штук двадцать. Мы теперь, наверно, ужасно растолстеем.
— Я тоже.
— Ну, тебе это не грозит, ты всегда будешь такая же худенькая. Глянь! — Холли ухватила себя за пухленькое предплечье, а потом наклонилась, и для сравнения ущипнула кожу на руке Эллы. — Еще целых две недели. Ну, тринадцать с половиной дней.
— До чего?
— До школы, конечно, — наконец Холли добралась до того, ради чего позвонила Элле и пришла к ней в гости, после того как они больше недели не общались. — Ты как, возвращаться собираешься?
— Да. Думаю, да. Не знаю. А что?
— Ну, после того как эта машинка…
— Я её не крала.
— Но все так думают, — ясно было, что в это «все» входит и сама Холли.
— «Все» неправы. Она просто оказалась в моей сумке. Наверно, так случилось, потому что я о ней думала.
— Да ну?! Ты только подумала о ней, и она — раз! — и сама переехала в твою сумку?
— Послушай, я не брала ее. Я ни разу к ней не притронулась. Но… — говорить об этом было — будто признать свою вину, будто осознавать, что она по-настоящему виновата, — но я на нее смотрела. Тогда, когда мы стояли и разговаривали. Я ее разглядывала. Я не брала ее, клянусь, что не брала!
Холли Мейор была ее лучшей подругой. Элла понимала, что для Холли это не так, что она в лучшем случае на втором месте, но считала, что этого достаточно. Надо же кому-то довериться. К тому же Холли с Флорой случалось повздорить, и тогда Элла ненадолго становилась «номером раз». А уж если люди считаются лучшими друзьями, они должны друг другу верить, и не таить никаких секретов.
— А еще я думала о рождественском вертепе, когда он вспыхнул.
Холли перестала раскачиваться на стуле. О происшествии в классе было запрещено говорить. Никто не поднимал эту тему — все притворялись, что поверили в дикое объяснение насчет радио, и «забыли» про остальное. Они разговаривали об Элле — какая она воровка, как она выпендривается, стараясь показать, что отличается от других. Но о летающих учебниках или о пожаре — ни-ни! О том, как мистер Мак-Налти вытащил из кармана и положил на свой стол фигурку младенца Христа, целую и невредимую, тогда как весь остальной вертеп был полностью разрушен, — об этом они тоже не говорили. Холли тоже не желала больше об этом слышать. Ни слова!
— Мой папа говорит: неважно, о чем ты думаешь, люди судят о тебе по твоим делам и по тому, что на тебе надето.
Элла почувствовала, что подружка пытается уйти от разговора. Она изучила Холли так хорошо, что будто иногда сама ею становилась. Они одинаково смотрели на мир, совпадали во мнениях относительно других людей. Элла доверяла взглядам Холли. Из них двоих Холли была лидером, Элла — ведомым, и пыталась обо всем думать так же, как ее подруга.
И вот теперь, когда Элла пытается объяснить кое-что важное, Холли уходит от разговора!
Как будто между ними поднималась стена — стена из страха.
— Знаешь, когда все вдруг начало летать по классу…
— Не хочу об этом говорить! — оборвала ее Холли.
— … и раздался этот странный звук…
— Заткнись!
— … ну, я почувствовала, что это из-за меня, только не могла ничего поделать.
— Это только потому, что ты не уверена в себе, и хочешь привлечь внимание!
— Что?!
— Ты просто хочешь, чтобы все смотрели на тебя и думали, какая ты особенная! Мистер Мак-Налти так говорит, и все считают, что это выглядит просто смешно и жалко.