— Ба, Любка, ты ли это? Какая встреча!! — воскликнул он, подходя поближе.
— Какими судьбами?
— Знали покойную? — осторожно спросил я.
— Да уж, знал немного, — согласился доктор, осматривая труп. — Буквально вчера имел удовольствие пообщаться, — ехидно добавил он. По всему было видно, что соболезнования будут неуместны.
Рядом с врачом появилась Петрова с сигаретой в руках.
— Не, правда, что ли, она? — с интересом спросила у нас заведующая.
— Ну, а кто? Она, конечно! — заверил ее патанатом. — Люба, из второго подъезда.
— С ней ты вчера пособачился?
— Ну да, она все «Аксент» свой на мое место ставила. Я к ней и так и этак. Честное слово, пытался контакт найти. Парковка-то за мной закреплена. А она колымагу свою паркует, да еще и орет на меня.
— Теперь, кажется, вопрос решен, — пробубнил я, особо ни к кому не обращаясь.
— Точно! — поднял указательный палец Владимир Владимыч. — Кончина Любкина — событие, конечно, печальное, но у каждой медали две стороны.
— Тьфу ты, циники вы конченые, — укоризненно вздохнула Светлана Юрьевна, выходя из секционного зала.
— Да, бывает, — подвел я черту под этой историей. И взял в руки маленький скальпель бритвенной остроты, чтобы узнать знакомую доктора поближе.
Не успел я добраться даже до середины процесса, как услышал зычный отрывистый зов Старостина, доносящийся из коридора:
— Темыч, вынос!
Значит, отпевание закончилось и нам пора выносить гроб в катафалк. Пробубнив «вот блин, не успел немного», я рывком сорвал с рук окровавленные перчатки и побежал по коридору в зону выдачи, на ходу снимая фартук с бурыми разводами.
Зал секционный и траурный — словно разные лики Царства мертвых. Будто не похожие дети одних родителей. Имея общее похоронное происхождение, они так далеки друг от друга, словно и не знают об этом родстве. Стремительный переход из одного зала в другой каждый раз впечатляет своим контрастом. Кафельные стены и металл, залитый кровью, сменяет строгий величественный мрамор и мягкий свет. Вместо деловитых врачей, сосредоточенно терзающих органы почивших граждан, передо мною отец Сергий в светло-сером облачении, расшитом серебристой нитью. Скупые линии окровавленного хищного инструмента уступают место искусно отлитому кадилу, а упоительный запах ладана теснит секционную вонь. Высокие ноты заупокойной молитвы, что еще несколько секунд назад звучали под сводчатым потолком траурного зала, отстраняют холодные формулировки диагнозов. Покойник, которого я прекрасно помню вскрытым, с пустым каркасом ребер и скальпом на лице, предстает передо мною в благообразном спокойствии, лежа в украшенном цветами гробу. Теперь он больше не очередной безликий труп с порядковым номером из журнала регистрации вскрытий. За спинами скорбящей родни, собравшейся вокруг него, видна прошедшая жизнь, мелькающая вспышками ярких событий. В моих глазах он вдруг снова становится человеком, перестав быть рабочим материалом. И если бы я каким-то чудом мог помнить каждого мертвого, которого касались мои руки. Я бы хотел помнить их людьми.
Но мне не дано этого. Легко подхватив крышку, я поднесу ее к гробу, а Вовка возьмет ее с другой стороны, и мы бережно установим ее на место. Затем распахнем двери зала и, плавно подняв последнее пристанище уходящего человека, пронесем его до катафалка, дав старт его последнему пути.
Лишь только гроб окажется в машине, быстро двинусь назад, навстречу родне, выходящей за гробом. Большинство из них не замечают меня, поглощенные происходящим. Но есть и те немногие, не подмятые горем, украдкой кидающие на меня короткие любопытные взгляды. Их можно понять, ведь я больше не пиарщик. Я тот, с кем встретится каждый из них, рано или поздно. Я санитар морга, буднично вершащий свою загадочную, отталкивающую и притягательную, как сама смерть, работу.
Надев фартук, я вновь нырнул в секционный мирок четвертой клиники, где меня ждала знакомая доктора Савельева. Завершив ритуал аутопсии, я протяжно протрубил «Владимир Владимирович», зовя врача.
И вдруг представил, что вместо врача порог секции переступит совсем другой Владимир Владимирович, который частенько появляется у меня в квартире во время вечернего выпуска новостей. «Интересно, как бы я отреагировал на такой поворот судьбы? — думал я, вдевая нитку в иголку. — Сначала зажмурился бы, потом ущипнул бы себя посильнее за ляжку, это точно. А потом? Ну, поздоровался бы вежливо. вдруг это не галлюцинация, а самый что ни на есть царь. Чай-кофе предложить не получится — обстановка не та. И тогда он бы мне сказал: мол, давай, спрашивай, что тебя беспокоит. А то все говорят: «Встретился бы я с этим президентом — все б ему выложил». Вот ты и встретился, слушаю тебя внимательно. А я. — про что-нибудь важное спросил бы, — фантазировал я, начав штопать Любке Гордеевой голову. — Про экономику? Инфляция, инвестиции, малый бизнес. Такя жне экономист. Если он чего и ответит, ни черта не пойму. Про дороги? Я не автомобилист, тема для меня не злободневная. Может, про внешнюю политику? Там вроде и так все понятно, каждый с культурной рожей тянет одеяло на себя. Или про зарплату? Как-то мелко да и некрасиво. А чего меня на самом деле-то беспокоит? Чтоб в семье без происшествий, чтоб с родителями и женой ничего дурного не приключилось. А он тут при чем? Это в ведении Всевышнего. Про творчество? Только от меня зависит. Маруська, бульдог французский, плохо жару переносит, сердечко слабое. Так он же не ветеринар, хоть собаку и держит. Или так. как вы, Владимир Владимирович, считаете, глядя с высоты своего опыта и положения, я кто? Обычный санитар или Харон, дитя Аида? Не, не поймет, за психа примет. Получается, нам с ним и поговорить-то не о чем. Государственного мышления мне не хватает. Если только поинтересоваться: «Зачем вы здесь, господин президент?» А вдруг обидится? Тоже не вариант. Остается только пролепетать «долгие лета, государь». И дальше Гордееву зашивать, а то ведь уже час дня», — усмехнулся я, глянув на часы и стараясь быстрее работать иглой.
С тех пор каждый раз, когда я заканчиваю аутопсию для доктора Савельева, мысленно говорю себе: «Пора звать Путина». И затем в гулком кафельном секционном зале раздается:
— Владимир Владимирович!
Наконец-то наступает самый желанный момент секционного дня, когда я достаю из ведра тряпку, кутаю в нее швабру, словно в уютную шаль, и принимаюсь мыть пол. А значит, зашитые останки покоятся на своих местах в холодильнике, банки с фрагментами их болезней, утопленными в формалине, заперты в шкафчик. Столы и инструменты отмыты, и чистый пол — моя единственная задача. Когда справлюсь и с этим, получу минут двадцать заслуженного покоя в «двенашке», прихлебывая казенное государственное молоко и потягиваясь натруженным организмом.
Но пауза будет недолгой. Нам надо позаботиться о завтрашних похоронах, загодя одев постояльцев. В финале каждого дня меня и моих напарников ждет «одевалка».
Одевалка — финишная прямая, которая завтра утром позволит нам взять уверенный старт. Она словно замыкает ежедневный похоронный цикл, рождая новый, еще не начавшийся.