— Я так понимаю, начинается самое интересное, — встряла Верка. — Подожди, я отойду на минутку, а потом буду слушать с удвоенным вниманием.
— Конечно… Марик сообщил, что тот человек — журналист, работает на телевидении, в какой-то крупной компании, чуть ли не Би-би-си, или Рейтер, или что-то в этом духе. Что здорово говорит по-русски. А вообще-то знает он этого господина плохо: познакомились всего три дня назад, у Гриши — это тоже один его приятель был, настоящий англосакс. Звали приятеля, конечно, по-другому, может, Говардом — не помню, но Марик все импортные имена предпочитал переводить…
В назначенное время мы встретились с англичанином в метро. Внешне он мне сразу понравился: высокий, красавцем не назовешь, но симпатичный; говорил по-русски совершенно свободно, с легким, даже приятным акцептом. Он тоже посмотрел на меня с интересом, но тем дело и ограничилось.
Родненький, представляя его, сказал:
— Это Федя. Правда же, ведь тебя можно так называть?
Англичанин спокойно согласился. Мол, хоть горшком назови, только в печь не сажай.
Дома, показывая гостям «удобства», предупредила, что кран не надо пытаться закрыть до конца: он все равно будет течь тонкой струйкой. Извинилась: сантехника не дождешься — все время на авариях; Гости приняли к сведению. Тут неожиданно так называемый Федя «выступил»:
— Хотите, я помогу вам это починить? Я умею!
В его улыбке светилась наивная гордость неофита сантехнической премудрости. В этот момент он стал совсем-совсем чужим, далеким и непостижимым.
Наш мужчина уронил бы те же самые слова с нарочитой небрежностью — мол, мне это раз плюнуть, будет лучше прежнего, или с деловитой скукотцой — ну, давай, мол, починю, раз уж ты без меня такая беспомощная.
А этот не скрывал своей радости от того, что он так успешно освоился с необычными для него условиями жизни… в варварской стране! Вот что мне почудилось в его интонациях. Взыгравшая немедленно болезненная гордость за Родину заставила меня сказать: «Хочу!» и выдать англичанину весь необходимый инструмент. Кран он, конечно, доломает, зато торжественно сядет в лужу со своим снобизмом.
Гости мои предпочитали тусоваться на кухне. Я пыталась одновременно отслеживать нить научного диспута и готовить стол.
Англичанин вошел в кухню и весело сказал без акцента:
— Хозяйка, принимайте работу!
Я заглянула в ванную. Из крана даже не капало. Я несколько раз пустила воду и вновь его завернула. Обернулась к Феде. Тот не смотрел на меня — аккуратно собирал инструменты.
И тут я скорее почувствовала, чем подумала, что наши мужчины, с их дешевой крутизной, ни в какое сравнение не идут с этим умным и искренним, таким нетипичным по моим понятиям европейцем.
И стало мне тошно и муторно оттого, что случайному знакомому нет до меня, по сути, никакого дела, оттого, что он наверняка женат, а в России имеет красивую любовницу, оттого, что через два-три часа он уйдет из моей жизни и не подумает в нее вернуться.
— Короче говоря, ты в него влюбилась, — подытожила подруга мой неспешный рассказ.
— Вер, нет. Нет. Я не успела… Ближе к осени, когда Марик вернулся из отпуска, я ему напомнила об англичанине. Тот не сразу понял, о ком я говорю. Вспомнив, сообщил мне, что ничего больше о Феде не слышал. Я спросила о его семейном положении. И тут Родненький выдал! Что Федя, мол, холостой-одинокий и что недаром он меня с ним знакомил: мужчина один, в чужой стране, а товарищ перспективный… Я обиделась на начальника смертельно. Заявила, что не понимаю, как он мог предположить, будто я готова работать подстилкой для нужных ему людей. Он долго не мог вьехать, что я имею в виду, а когда въехал, тоже обиделся, сказал, что желал мне только добра, без задних мыслей. Я формально с ним помирилась, но в глубине души так и не поверила, не простила… Ну, это уже другая история. Я к чему это все…
Я задумалась: действительно, к чему я начала рассказывать? Ах да…
— Так вот, про мой романтизм. Я именно из-за этого Феди устроила себе учебу в Англии. Сколько сил положила! И сидела, как последняя бомжиха, в Шотландии битых два года только потому, что все надеялась: вот появится случайно передо мной Федя или другой такой же и скажет: «Я столько времени тебя искал!» Маленькая страна Великобритания — почему бы в ней двум людям случайно не встретиться.
Верочка моя затихла. Я слышала в трубке ее сочувственное сопение.
— Я только сейчас поняла, что именно из-за этой романтической мечты столько лет жизни угробила. Вся моя жизнь — одни лишь бесплодные фантазии. Я любила придумывать, как мы живем вместе много лет и все друг другом не налюбуемся, что у нас дети, и здоровье, и собственный дом в престижном районе… Вот так.
Вера помолчала, собираясь с мыслями.
— Скажи, пожалуйста, а что ты фантазировала по поводу того, почему всего этого нет в твоей реальной жизни?
— Красивый вопрос!.. Потерялись мы. Нелепая случайность. Мы потеряли друг друга, ищем и не можем найти. Иногда фантазия казалась такой реальной, что я в нее верила.
— А теперь ты, наконец, чувствуешь себя свободной и хочешь жить той жизнью, которая у тебя есть?
— Пожалуй, так. Так.
* * *
Под утро ему приснилась покойная мать. Во сне он сознавал, что она давно умерла, но видел очень отчетливо ее черты и ясно слышал ее — именно ее! — голос.
— Ты не знаешь, дорогой: я не хотела тебя беспокоить и молчала. Но мне с самого начала не нравился этот твой брак. Жениться нужно на женщине из своей среды, а не па пришлой. С чужой обязательно жди неприятностей!.. Но ты любил. Как же ты мог так легко забыть ее? Она нуждается в твоей помощи. Ты должен ее разыскать…
Мать никогда при жизни не обсуждала с ним его личные отношения с людьми: ни с друзьями, ни тем более с женщинами. Не то чтобы все это было ей безразлично. Просто она страшно смущалась, считала не только некорректным, а совершенно непристойным о таких вещах говорить. Именно от нее Виктор унаследовал отвращение к любым попыткам обнародовать какие-либо сведения о своей личной жизни. Отвращение, дополненное и усиленное иррациональным суеверным страхом: чем больше знают третьи лица о людях, которые тебе дороги, тем более ты уязвим.
Как-то однажды он был вынужден признаться своему тогдашнему начальнику, что проводит много времени с больной матерью. Он ничего и никому прежде о ней не говорил. Через неделю ее не стало.
Мать лишь однажды нарушила собственное правило.
Когда Виктор решил разойтись с женой, мать лежала на больничной койке.
Ее болезнь стала одним из факторов, ускоривших развод: Люси не нравилось, что муж большую часть заработанных денег отдает на лечение, обделяя «семью». А Виктору мнение и нужды Люси были уже вполне безразличны.