Джулия побежала в женский туалет. Эвангелина Харкер только что вышла, доверительно сообщил голос из закрытой кабинки. Джулия двинулась по невидимому следу. Она дошла до перекрестка центральных коридоров, откуда один вел в монтажный отдел, а другой к Лапательному проулку, и заглянула в полумрак, где стояли ящики. Ей показалось, она что-то увидела.
— Эвангелина?
Из полумрака выступила незнакомая красавица. Джулия сперва даже ее не узнала. Эта женщина казалась выше, серьезнее Эвангелины, более отстраненной. А еще она поняла, что имела в виду Пич, говоря про волосы. Раньше волосы у Эвангелины всегда были прямыми и гладко зачесанными, а теперь завивались кудрями. Таких завитков никакой химией в мире не добьешься. Они рассыпались у нее по плечам, тянулись к талии. Глаза у нее стали глубже. Вместо обязательного веселья (словно любое другое выражение выдаст уязвимость) в темно-карих зрачках застыла яростная печаль. Ее глаза приказывали смотрящему отвести взгляд. И ее представления о моде тоже резко изменились. Сейчас она была одета в синие джинсы (немыслимые прежде) и желтую футболку, так откровенно подчеркивающую грудь, что Джулия невольно спросила себя, не решила ли Эвангелина выставить ее напоказ. Неужели она сделала подтяжку? Многие женщины Нью-Йорка вынужденно обращались к специалистам по пластиковой хирургии, но Эвангелина к ним как будто не относились. И щеки у нее были ярко-алыми — без тени пудры.
— Он на этаже, — тихо и проникновенно произнесла она.
Первый день на работе, я сижу спиной к панорамному окну, за которым когда-то возвышался Всемирный Торговый Центр, и думаю о том, что мир меняется, когда меняешься ты сам, и ни минутой раньше. Я борюсь с Торгу изо всех сил, но проигрываю.
Девять месяцев назад окно обрамляло пустоту. За стеклом разверзалось лишь небо. И сейчас оно кипит яростью. Я ощущаю полноту там, у меня за спиной, у меня за плечом. Если повернусь, то увижу насилие в их глазах. Но мне нет нужды поворачиваться, я и так знаю. Загляни однажды в глаза Торгу, и на тебя посмотрят умершие. Торгу сказал, он распахнет им дверь, а они откроют наши умы, вольются в нас, и это будет ужасно и прекрасно одновременно. От мысли об этом меня до костей пробирает дрожь отвращения, но и возбуждения, которого нельзя отрицать — я сама его ощутила.
Как-то в детстве меня отправили в летний католический лагерь, и одна монахиня там сказала, что Господь вкладывает Свой перст в человека, когда хочет, чтобы человек проснулся и узрел Его. Вот и мертвые тоже. Их бесчисленные пальцы коснулись меня. Но я еще сопротивляюсь.
После терактов «Час» на время переехал в вещательный центр на Гудзоне. Когда мы вернулись, я попросила кабинет без окон. Но многие продюсеры требовали того же, и они были выше рангом, поэтому меня затолкали в только что отремонтированное помещение с окном во всю стену и с видом на яму. Справедливо, подумала я, но придется как-то обойти проблему. Я позвонила управляющему здания, он повесил жалюзи, и за спиной у меня возникло мертвое белое полотно. Передо мной — телевизор и экран компьютера, а еще книжные полки, диван, лампы. А за мной — ничего. Остальные перешептывались, что от этого их жуть берет, что кабинеты без окон вышли из моды, что в них клаустрофобично и душно. Я такие разговоры ненавидела. Хватит с меня, обойдусь без старого под новым соусом.
Но, думая сейчас о том сентябрьском утре, я с абсолютной ясностью понимаю одно: тот день стал первой вехой на моем пути в Трансильванию. В тот день зазвучали шепотки у меня в голове.
До того как это случилось, я была счастлива. Мой опрометчивый и неразумный роман с моим тогдашним начальником в «Омни медиа», мистером О'Мейли, закончился — благодаря моей решимости. Мы с Робертом познакомились в баре «Маритайм» и понемногу сближались. Я ходила пешком двадцать кварталов от его квартиры в Вест-Виллидж на работу. За полгода до того с помощью мистера О'Мейли я заполучила место у Остина Тротты. Я сбросила десять фунтов на диете Эткинса и выглядела просто потрясающе, лучше, чем когда-либо после колледжа.
Через час после моего прихода на работу та благословенная счастливая девчонка умерла навсегда. Теперь я понимаю. Я услышала первый взрыв и сразу решила, что это теракт, хотя самолет мне в голову не пришел. Никому не пришел бы. Но мой дядя был во Всемирном Торговом Центре во время первого теракта в девяносто третьем и живо описывал, как люди спускались в дыму с восьмидесятого этажа. Я собрала друзей, заставив их выключить компьютеры и повесить трубки. Никто меня не назначал пожарным, но я повела их прочь от лифтов к пожарному выходу. Я всех вывела. Это я все сделала. Я была спокойна, как техасский пруд. Спустившись, мы пошли быстрее — по Либерти-стрит к Черч. Во внешнем мире царил хаос, метались копы, никто ничего не знал, северную башню скрывала южная, возвышавшаяся обычной своей безмятежной и сверкающей голубизной. Впереди поднимались клубы дыма, и мы поняли, что нас ожидает нечто ужасное: мы ведь журналисты, и такое в нашей жизни в порядке вещей. Но потом показался угол южной башни, и я была не готова. «Не смотри!» — крикнул Иэн. Но я работаю на телевидении. Мы всегда смотрим, и я посмотрела, и меня затопило странное чувство. Люди прыгали из окон. На площади внизу уже лежали тела, уже полыхали костры. Я подняла взгляд — счастливая девчонка на пороге последнего своего мгновения. Я чувствовала себя в ее теле, ощущала ее страх, ее горе, ее растерянность, ее воспоминания и неверие. Думаю, в то мгновение моя личность, внутреннее мое я — как бы там его ни называть — начало рушиться. Но этого было мало. За грех любопытства, за то, что я не отвела взгляда, мне показали еще. Пока перед моим внутренним взором вставали очертания моей новой жизни, второй самолет врезался в южную башню.
Меня увел Иэн… милый, милый Иэн. Он подталкивал меня, Стимсона и еще нескольких человек, и мы перебежали Черч-стрит, через финансовый квартал — не останавливались до самого Бруклинского моста.
Держась за руки, мы выбрались на середину, пытаясь дозвониться по сотовому до родных, оглядываясь со страхом. Оно было там, я была там, на мосту, когда первая башня рухнула в смерче пыли. Здание вторило тому, что уже свершилось во мне. Мне не нужны были ни страшные байки, ни анализ нашей психической травмы, не требовалось пережевывать случившееся, даже в первый день на старом месте, когда я вышла на Либерти-стрит и добралась до недавно открытой вновь станции подземки. Я занималась прежним делом, просто плыла по течению. Локайер сделал одолжение, не подбрасывая мне историй, связанных с тем терактом. Я делала свою работу, я создавала себе репутацию в «Часе», я приняла предложение Роберта.
Таков был мой маленький карточный домик.
Сидя за рабочим столом, я пишу эти мучительные заметки, и меня омывают волны тоски и томления. Мне хочется очутиться за тридевять земель отсюда. Я жажду оказаться кем-нибудь другим. Эти мысли — передышка от усиливающейся болезни, умаление напряжения у меня за спиной. Я способна сдерживать свою жажду крови. Но образы меня не оставляют. Я — та девушка, я — тысячи девушек, я чувствую их жар. Я в западне, сложенной из них. Я на этаже одной из башен, и пол уходит у меня из-под ног. Я — Клемми, и она стоит у окна, а температура растет. Материальный мир словно расплывается. Шум мира загробного оглушает. В Румынии я ощущала близость убийств — пятидесяти-, сто-, двухтысячелетней давности так, будто бы они случились вчера. Они лучатся торжественным жизнеподобием. Здесь, на двадцатом этаже, я слышу рев серого моря.