Регент перестал играть и откинулся на спинку стула. Настоятель не сводил с Саймона блестевших глаз, а мать стояла, прижав руку ко рту. Саймон не мог понять, счастлива она или огорчена.
— Ну что же, я думаю, мы определили, что мальчик умеет петь, — констатировал настоятель.
Саймон взглянул на мать, пытаясь понять, все ли правильно он сделал, но тут снова заговорил настоятель.
— Может быть, вам бы лучше представить его директору, — посоветовал он.
Теперь голос его изменился: говорил лишь один человек. Саймон присмотрелся, но не увидел вторую тень. Он снова услышал музыку и пошевелил пальцами, как будто тоже играл. А потом мать поймала его руки и села вместе с ним на скамью. Он заглянул в ее глаза; в них вспыхивали зеленовато-желтые огоньки, как в лесу.
Настоятель встал перед ними и откашлялся.
— Вы служите в одном из трактиров на Лонг Миллгейт, не так ли?
Мать Саймона кивнула, не сводя глаз с сына.
— Там вы и живете?
— Да, сэр, — ответила Мари. — Но трактир закрыли пуритане.
Она разговаривала с настоятелем, но смотрела на Саймона. Казалось, что она его о чем-то просит — возможно, она просила прощения. Настоятель наклонился к ней.
— Сколько лет вашему сыну, миссис?
— Почти тринадцать, — ответила мать.
И тут из задней части церкви донесся резкий голос:
— Я же уже говорил, что школе не нужны новые ученики!
Из-за спины регента появился какой-то человек. Его суровое лицо было покрыто оспинами и покоилось на больших брыжах, как пудинг на блюде.
— Что тут происходит? — осведомился он.
Саймон перестал слушать. Ему всегда было трудно понимать речь незнакомого человека. Только когда он узнавал кого-нибудь поближе, и этот человек ему нравился, его слова обретали какой-то смысл. А порой он слышал не только слова людей, но и их мысли. Этот человек был рассержен — это Саймон понимал, и он видел жесткие слова, слетавшие с губ незнакомца. Но у него был какой-то странный акцент. Саймон не смотрел на этого человека. Вместо этого он глядел на ангелов.
— Ангелы сыграют еще? — спросил он мать, но она только прижала палец к его губам.
Сердитый человек задал матери Саймона лишь один вопрос.
— Ему будет тринадцать после Рождества, — ответила она, и мужчина презрительно фыркнул.
Но настоятель заговорил с ним своим двойным голосом, и в нем звучала угроза, и тогда сердитый человек начал кричать. Мари обхватила мальчика руками, когда этот человек ушел. Настоятель повернулся к ним, и Саймон съежился под его взглядом.
— Как тебя зовут? — спросил настоятель.
— Саймон, — ответила мать за Саймона. — Саймон Пеплоу.
— Ну что же, Саймон Пеплоу, — сказал настоятель. — Как насчет того, чтобы начать ходить в школу с понедельника, утром?
Саймон потряс половой, внимательно глядя на настоятеля. Свет от Камня ангела мерцал вокруг настоятеля, и снова появилась его двойная тень.
— Он придет сюда, — поспешно заверила мать. — Спасибо вам, сэр.
И, поймав руку настоятеля, она поцеловала кольцо на его пальце. Потом мать стащила Саймона с сиденья, и они вместе покинули церковь. Оглянувшись, мальчик увидел, что настоятель наблюдает за ними, и Саймону показалось, что он видит, как в солнечном луче, упавшем на плащ старика, бьются черные крылья.
Прошло больше часа, а Саймон с матерью все еще шли по городским улицам. Саймон не мог поверить тому, что она говорила. Он швырнул о стену камень.
— Я не хочу, — сказал он.
— Саймон, здесь нет для нас места, — возразила мать.
Они кружили по городу в сгущающихся сумерках и, наконец, добрались до Ивовой рощи. Голые склоненные ветви деревьев развевались на ветру. Перед Саймоном стояла таверна «Семь звезд», за которой открывался вид на поля. Холодало, но Саймон был так сильно расстроен, что ощущал лишь холод изнутри.
— Я не хочу, — повторил он.
Мать взяла его за руку. Она подвела его к низкой каменной стене и уселась на нее. Саймон устроился рядом, и она, сняв шерстяную шаль, накинула ее им обоим на плечи. В эту же шаль она заворачивала сына, когда тот был младенцем.
Долгое время они сидели молча. Мать закончила убеждать Саймона и замолчала. Саймон чувствовал, как тепло из ее тела переходит в него, и вдыхал ее запах: запах эля из трактира и запах лаванды от воды, которой она ополаскивала волосы. А еще он ощущал знакомый, немного терпкий запах — ее собственный запах, который он знал всю жизнь, который вдыхал все дни и ночи, проведенные вместе в полях и лесах, когда они спали под одним поношенным одеялом. Он представить себе не мог, что ему делать без этого запаха.
Наконец мать заговорила.
— Всю свою жизнь мы скитались. Мы брели из одного города в другой, как нищие, и нас всегда прогоняли. Это не жизнь, — тут она остановила жестом Саймона, который хотел что-то возразить. — Не такой жизни я хочу для тебя. Тебе почти тринадцать. В этом возрасте все мальчики покидают дом и учатся какому-нибудь ремеслу. Но какому ремеслу можешь выучиться ты, Саймон? — спросила она дрожащим голосом. — Что ты можешь делать? Ты можешь петь.
Саймон молчал. Они всегда пели вместе, подумалось ему.
— Если ты пойдешь в школу, — продолжала мать, — ты выучишься читать и писать. Ты научишься правильно говорить, как настоящий джентльмен, и владеть шпагой. О тебе будут заботиться, по крайней мере, следующие два года. А когда ты закончишь обучение, для тебя найдется место, Саймон — какая-нибудь работа, которую ты сможешь выполнять.
— Нет, — ответил Саймон.
В голове у него раздался крик. Мать тяжело вздохнула, так что дрожь пробежала по ее телу.
— Ты же знаешь, что случается с бродягами, — тихо произнесла она.
В голове Саймона вспыхнула яркая картинка: тела цыган, свисавшие с деревьев на поляне. Он это ясно себе представлял, хотя в то время его еще не было на свете. Ему передалась дрожь матери.
— Я не покину тебя, — пообещала она. — Я найду работу в каком-нибудь другом трактире и буду каждый день тебя навещать. Я буду зарабатывать деньги, чтобы содержать тебя там. Это наш шанс, Саймон, наш единственный шанс начать новую жизнь.
— Нет! — упорствовал Саймон.
Он встал, и шаль соскользнула с его плеч на колени матери.
— Я тебе не нужен, — сказал он. — Ты больше не хочешь, чтобы я был с тобой.
— О, Саймон! — воскликнула мать и обеими ладонями ударила по стене. — Все, что я делаю, — это для тебя. Но этого недостаточно, Саймон, этого уже недостаточно.
Лицо ее сморщилось, и она заплакала.
Саймон смотрел на нее, не отрывая взгляда. Плечи матери тряслись под тонкой шерстяной тканью, волосы упали на лицо, но она плакала беззвучно. Она вообще никогда не плакала — даже тогда, когда ее высекли. Саймона охватил страх. Мать наклонилась вперед, и что-то в этом движении сказало ему, что она глубоко несчастна. Он протянул руку и неловко погладил ее по волосам.