— Да почему же так-то? Почему все-таки люди соглашаются служить Чернобогу? — опять не сдержал жадного любопытства Еменя.
Старшие, кто поумнее, зашикали на него. Разве можно упоминать хозяина Зла среди темноты, когда самое его черное время, вся нечисть, глаза и уши его, так и снует вокруг. А ну как откликнется на зов владетель Зла, объявится, что тогда? Молодой еще паря, глупый, непуганый…
Ратень, как волхв, который никого не боится, одергивать его не стал.
— А ты сам рассуди, паря, — ответил он. — Вот живет человек, родителей не почитает, старейшин не слушает, родичей не уважает. Подличает, друзей предает, с темными духами дружбу водит…
— Да разве так можно?
— Можно… Нет, нельзя, конечно, но ведь бывает же! Зло — оно ведь тоже сладкое… Как бы это тебе объяснить… — задумался Ратень.
— Да уж объясни как-нибудь. Я-то небось не глупее других, — похвалился собой Еменя.
— Ну — это поня-ятно… — насмешливо протянул волхв. — Ладно, попробую объяснить. Вот, скажем, был я когда-то воином. Так вот, когда идешь в битву, когда уже схлестнулся мечами, разгорелся сердцем, то становится тебе уже все равно, что будет с тобой. Боли-раны не замечаешь, яростью живешь и дышишь, пьянеешь от звона мечей до бесшабашной удали… Вот так же и человек, предающийся Злу. Как будто пьянеет от собственной силы, чувствует, что ему все доступно, что правдой не возьмет, то кривдой достигнет… Значит, он вдвое сильнее, чем остальные, так ему кажется! А сильнее других — всегда быть приятно… Вот когда опомнится, когда пройдет хмель в мыслях, тогда задумываться начинает, конечно… Только поздно уже. Куда ему дорога, скажешь, когда кончатся его дни?
— Понятно куда. В могилу ему дорога, в подземелья Кощея Лютого. Куда же еще, в Ирий небось таких не берут! — сказал Еменя.
— То-то и оно, что так. А он, думаешь, не знает про это? Догадывается небось. Все, кто злому служат, догадываются про это, а ты как думал? Это от других можно скрыть, прикидываясь хорошим, от себя-то не скроешь небось. Вот и перекидывается загодя от белых богов к черным. Расстилает, значит, себе соломки в подземном мире. Думает, здесь сослужит службу, а там, в подземельях, его и приветят. Вот и становится человек черным волхвом. Не быстро становится, незаметно для себя самого. Один раз духом скривил, второй… А когда опомнится — все назад тропы наглухо заросли. Остается служить силам Зла до самой смерти, зарабатывать у Кощея кусок послаще, чтоб не кинул он на терзание Злебогу, а приблизил к себе, взял хотя бы подручным. Так суждено ему, значит. Вот оно как получается…
Родичи, слушая его, примолкли, задумались тяжело. Страшно рассказывал волхв. Как представишь, что не увидишь Ирия впереди, не соединишься с родичами в светлой, благодатной Прави, будешь вечно печься в огненном подземном мире, дрожь брала его слушать.
Тоже, завели разговор на ночь глядя, переглядывались родичи, кто из робких. А все Еменя виноват, вечно у него зудит любопытничать…
Никто не заметил, как и когда подошел к общему огню пришлый Федор. Но, видимо, давно подошел, слушал волховские сказки вместе со всеми. Этот, конечно же, ничего не боялся под защитой своего бога, мог и волхву поперек сказать. Сейчас Федор тоже не сдержался, вылез вперед к огню, гулко прокашлялся, привлекая общее внимание:
— Прощение каждому есть. Христос говорил: кто поверит в меня, тот спасется! — сказал он. Для всех вроде бы, но, заметили многие, краем больших темных глаз раб Иисусов косился на красавицу Сельгу.
Волхв Ратень посмотрел на него. Насмешливо скривил красивое сильное лицо, перерезанное давним шрамом и украшенное новыми, заживающими ссадинами.
— Эх, паря, слышал ты, что дерево в лесу упало, а где тот лес, так и не понял, — сказал он, как всегда, спокойно и веско. — Разве я о том говорю? Я не знаю, что твой бог тебе обещал, про это тебе лучше знать, он с тобой говорит, не с другими. Я о другом толкую — если предался Злу, творишь его день за днем, неизбежно наступит такой момент, когда назад уже дороги не будет. Зло — оно коварное, кусает мягко, да жует жестко, так всегда было.
— Кто покается, тому и прощение будет! — тут же горячо откликнулся Федор.
— Это тебе твой бог обещал? Или ты сам придумал?
— Мой бог обещал мне любовь! А твои боги что тебе обещают? — ответил вопросом грек.
Родичи давно уже знали, спорить с ним, как реку бреднем перегораживать, пустое дело. Засыплет словами, как листвой по осени. Но и волхва переговорить — тоже надо семь пядей ума отмерить. Споткнулась, значит, коса о гранитный камень. Слушать их было любопытно.
— Любовь? А что есть любовь? — продолжал пытать волхв.
— Любовь — это… Свет это и тепло, вот что!
— Свет и тепло дарит людям солнечный Хорс, так всегда было. А ты мне про любовь скажи, что за диво такое?
— Бог есть любовь! В Писании про то сказано! — нашелся наконец Федор.
— Любовь, говоришь… А какая она? Кого боги сильнее любят, кого слабее? Всем одинаково дают от любви или кому-то больше?
— Божья любовь на всех снисходит, каждой твари малой достается поровну!
— Поровну, говоришь… А почему же боги одного мужика делают сильным, а другого слабым? Почему к одной девке всякий взгляд ластится, а другую встретишь в лесу темным вечером и заикаться начнешь с испугу, такая ей рожа досталась? Где, говоришь ты, тут одинаковая любовь? Нет, паря, тут простых ответов не бывает, и тебе их сейчас не выдумать, даже не тужься…
— Божественная справедливость не в том заключается, волхв, у кого какая рожа, — не сдавался Федор.
— Справедливость, говоришь? Тем более божественная… А я тебе скажу, где она. Нет ее, потому что не было никогда! — Ратень сам не заметил, как тоже разгорячился, заговорил резко и быстро. — Правда есть, добро есть, совесть есть, честь родовая, все так… А справедливость — это не для смертных понятие, в этом только боги разобраться могут…
Родичи слушали их внимательно. Конечно, послушать Федора, так хорошо выходит, когда боги любят всех одинаково и всякому дают поровну. Бог Федора — правда, наверное, добрый бог, заботливый. Но оттого — непонятный. Волхва послушать — тоже правильно получается. Понятнее. Не бывает справедливости в Яви, не дано понять человеку, что это такое, не допускают боги смертных до своих тайн. Волхвы — мудрые, они знают жизнь.
Кто поумнее, понимали, из-за чего они спорят, но не говорят вслух. Под чьим синим взглядом распетушились теперь, на кого косят, хлестал друг друга словами. А что, мужик в походе, черных волхвов ловит, самое время бабе подолом махнуть…
Так, да не так… Известно, пошел хлебный колоб в печь погулять, да там и испекся. Сельга-ведунья на чужое плодородие не падкая. Говорят, небось, и князя своего приближает к себе только по особым дням, а уж других и подавно не одарит телом. Она каменная, конечно, судачили про нее исподтишка. Наверное, с самими богами живет, не иначе, не может баба быть такой каменной, не даваться никому, кроме одного мужика, даже в праздники, когда всякая со всяким соединяется. Так-то себя беречь — неспроста это! Выходит, другие у нее радости, непонятные, втихаря судачили про Сельгу бабы.