– Глупая, если б она только знала, каково жить в деревне, – говорила Сильвена, швыряя письмо на буфет.
Фернанда поднималась с видом мученицы, аккуратно складывала листок и прятала его в ящик.
В те самые дни, когда Люлю Моблан, не понимая, до чего он смешон, бахвалился своим будущим отцовством перед старыми холостяками и официантами парижских кафе, сочувственное внимание женщин и юных девушек все больше привлекала к себе безвинная жертва Моблана – Жаклина Шудлер.
Неподдельное горе Жаклины вызвало в Париже неожиданный интерес к ней. В ее скорби не было ничего показного, искренность ее страданий ставила в тупик общество, не привыкшее к проявлению каких бы то ни было чувств; ее печаль достигла апогея, и сила безмолвного страдания вызывала изумление окружающих. Она стала «великой страдалицей» сезона. Жаклина почти не бывала в свете, но говорили о ней повсюду.
– Как себя чувствует бедняжка Шудлер? Есть ли какие-нибудь новости?.. Несчастная, до чего ужасна ее судьба!
– Бедняжка Жаклина просто великомученица, – заявила однажды Инесса Сандоваль, поэтесса, видевшая свое предназначение в том, чтобы затмить графиню де Ноайль.
Жаклина чудом избежала кровоизлияния в мозг, она была два месяца прикована к постели. Надеялись, что она быстрее поправится, если ее поместят в психиатрическую клинику; Жаклина сбежала оттуда на четвертый день, едва держась на ногах от слабости: она боялась сойти с ума. Возвращение из больницы в трамвае через весь Париж навсегда осталось для нее кошмарным воспоминанием.
Особняк на авеню Мессины вызывал в ее сознании слишком много радостных и ужасных воспоминаний, и Жаклина временно поселилась в доме матери на улице Любека.
И тогда вокруг этой молодой женщины, которой ужасающая худоба придавала своеобразную привлекательность, вокруг этой безутешной вдовы, которая часами просиживала возле камина, неподвижно уставившись на пламя, и, казалось, не замечала собеседника, стали собираться, словно стая воронья, любительницы посмаковать чужое горе; шурша траурными платьями, эти особы делали вид, будто хотят утешить Жаклину, а на самом деле лишь выставляли напоказ собственные горести.
Давно потерявшие мужей старухи и молодые вдовушки обрели новую королеву, к ним присоединялись безутешные матери, чьи сыновья погибли на войне. Дамы, принадлежавшие к семействам Моглев, д’Юин, Ла Моннери, Дирувиль, близкие и дальние родственницы – все сменяли друг друга, точно в почетном карауле.
– Видишь ли, дитя мое, – как-то сказала Жаклине одна из этих дам, – в наших семьях вот уже тридцать лет шьют себе только черные платья.
Однажды на улице Любека появилась в своем экипаже, запряженном парой лошадей, сама старуха герцогиня де Валеруа. Она принадлежала к числу немногих людей, еще сохранивших собственный выезд. Будучи робкой от природы, старая дама именно поэтому разговаривала резко и безапелляционно.
– Ищи утешение в Боге, дорогая, – сказала она Жаклине. – И увидишь – тебе сразу станет легче.
– Вполне возможно, тетушка, – слабым голосом ответила Жаклина.
– Где твои дети?
– У родителей мужа.
– Отлично, я хочу их видеть.
И старуха тут же отправила кучера на авеню Мессины. Мари Анж и Жан Ноэль в сопровождении мисс Мэйбл приехали из квартала Монсо к Трокадеро. При виде черной кареты с гербами на дверцах прохожие останавливались и спрашивали себя, кто же в ней разъезжает. С удивлением они замечали в окнах экипажа две розовые восторженные рожицы.
Этой прогулке в коляске тетушки Валеруа суждено было сделаться одним из наиболее ярких воспоминаний детей Жаклины.
На прощание старая герцогиня сказала госпоже де Ла Моннери:
– Дурной брак, Жюльетта, дурной брак, я предваряла тебя.
Когда посетительницы уезжали, госпожа де Ла Моннери приглашала дочь к себе в комнату и беседовала с ней; высказывая свое мнение о каждой гостье, она одновременно разминала пальцами мякиш ржаного хлеба. Теперь она лепила негритят.
Глухота матери все усиливалась, и это вынуждало Жаклину говорить как можно громче, что было для нее нелегко.
– Видишь, все тебя любят, все тобой интересуются, – убеждала ее госпожа де Ла Моннери. – Нельзя же так убиваться, пора взять себя в руки, а то на тебя просто глядеть тяжело.
Госпожа Полан, которая мало-помалу заняла в доме положение компаньонки, распоряжалась с утра до вечера. Жаклина этому не препятствовала. Немного развлекали ее лишь письма дядюшки Урбена; он рассказывал в них о лошадях, о псовой охоте, о хлопотах с арендной платой и неизменно заканчивал свои послания такими словами: «Я старый медведь, но я отлично понимаю, каково тебе теперь живется; предпочитаю не касаться этого».
Когда установилась зима, Лартуа посоветовал отправить Жаклину на высокогорный курорт; Изабелла поехала вместе с кузиной.
Изабелле также нравилось близкое соседство с чужим горем.
Возраст и внешность позволяли ей теперь рассчитывать лишь на интерес со стороны пятидесятилетних мужчин. Между тем она изо всех сил старалась привлечь к себе внимание, от кого бы оно ни исходило, и любое ухаживание заставляло ее терять голову. Но затем ее охватывал страх, перед ней снова вставало трагическое воспоминание, и она неожиданно отталкивала человека, который уже готов был стать ее возлюбленным, отказывалась от свидания в тот самый вечер, когда могла начаться их близость. «Эта женщина сама не знает, чего хочет», – удивлялись поклонники.
Нерешительность Изабеллы постепенно приобрела болезненный характер и влияла на все стороны ее жизни.
Она без устали засыпала Жаклину вопросами, но даже не слушала ответов.
– Что мне делать?.. Как я должна поступить? Не думаешь ли ты, что… Как ты считаешь?..
За окнами светлая ночь окутывала снежные вершины. Из нижнего этажа в комнату доносились смягченные расстоянием звуки оркестра. И внезапно Жаклина уловила слова:
– Ах! Понимаешь ли, мы, вдовы…
– Нет, нет! Прошу тебя, без сравнений! – возмутилась Жаклина. – Умоляю тебя, замолчи!
– Может быть, дать тебе капли? – спросила Изабелла.
И отправилась танцевать.
Жаклина возвратилась с курорта такой же бледной и худой, как была. Она снова поселилась на авеню Мессины; здесь, по крайней мере, она чувствовала себя более защищенной от плакальщиц.
Молодая женщина, казалось, не слышала, что ей говорят; она продолжала жить, подобно тому как часы после удара продолжают идти, пока не кончится завод. Но все, что Жаклина делала, она делала машинально.
Однажды вечером госпожа Полан постучалась в комнату к госпоже де Ла Моннери.
– Мне кажется, графиня, ваша дочь нуждается в поддержке религии.
– Что? Значит, и у вас такое впечатление, Полан? – отозвалась госпожа де Ла Моннери. – Она ведь перестала ходить к обедне, не так ли?