– Что еще за тип?

– Не знаю. В коричневом пальто. Должно быть, сыщик. Не из полиции, но что-то в этом роде. Может, он приходил по поводу моей торговли.

«Неужели Люлю что-нибудь подозревает? – мелькнуло в голове Сильвены. – Нет, это невозможно. Впрочем, мне теперь на все наплевать».

И она отправилась обедать.

* * *

В представлении Моблана Мальмезон был далеким дачным местом. Вот почему для поездки туда он заказал не обычное такси, а вместительный автомобиль, напоминавший ту «испано-суизу», в которой они с Сильвеной ездили в Довиль. Большая охапка цветов лежала рядом с шофером.

Когда Сильвена и Люлю подъехали к дому кормилицы, Фернанда была уже там.

Сильвена бросилась в объятия своей подруги и воскликнула:

– О моя дорогая! Ты, как всегда, бесконечно добра и участлива.

Вполголоса она прошептала:

– Держи себя в руках, слышишь? Умоляю тебя!

Люлю больше всего заботился о том, чтобы не попадать ногой в лужи – их было немало возле дома.

Все время, пока продолжались похороны, Сильвена изо всех сил старалась плакать столь же безутешно, как Фернанда. Ей не пришлось разыгрывать эту комедию в присутствии многочисленной публики: за белым катафалком следовало всего пять человек. Как ни скромна была погребальная церемония, но и она казалась чрезмерно пышной. Невольно приходило в голову: нужна ли лошадь, чтобы отвезти на кладбище этот крохотный гробик, и нужен ли певчий, чтобы молить о милосердии к невинному младенцу?

«Ведь надо же было так случиться, чтобы умер именно тот младенец, которого назвали моим именем!» – невольно подумала Фернанда.

И ей захотелось взять под мышку маленький деревянный гробик и самой закопать его у какой-нибудь стены.

Отпевание в церкви заняло не больше четверти часа.

Кладбище было расположено неподалеку; узкая, недавно вырытая яма отсвечивала влажной глиной.

Подул легкий ветерок, и Люлю старательно прикрыл шею шарфом.

У кладбищенской ограды Сильвена шепнула Фернанде:

– ??роводи меня до автомобиля. И сделай вид, будто утешаешь меня.

Несчастная мать, содрогаясь от рыданий, послушно зашагала рядом с Сильвеной, словно поддерживая ее, затем, понурившись, направилась к своему такси. Заметив, что Фернанда без сил рухнула на сиденье, Сильвена подумала: «Говоря по правде, я порядочная дрянь. Но такова жизнь, ничего не поделаешь!»

Большой наемный автомобиль двинулся в обратный путь к Парижу. Люлю сидел, выпрямившись на подушках, и смотрел в окно; выражение лица у него было холодное и замкнутое. Неожиданный удар судьбы не столько расстроил его, сколько раздосадовал.

Рядом с ним, слегка покачиваясь от толчков, сидела Сильвена; все было таким же, как прошлым летом, когда она уезжала вместе с Люлю в Нормандию: та же дорога за стеклом автомобиля, такая же бежевая обивка на подушках сиденья, такая же фуражка шофера перед глазами. И вместе с тем Сильвена отчетливо сознавала, что подходил к концу целый период ее жизни, период, отмеченный присутствием Моблана.

Теперь речь шла уже не о том, чтобы постепенно отдалиться от Люлю, нет, она уже ясно предвидела полный и безоговорочный разрыв.

Отныне она хотела сидеть в такой машине либо в одиночестве, либо в обществе человека, на которого ей было бы приятно смотреть. Ей опротивели утренние визиты и вялые прикосновения Моблана, она хотела, чтобы новый любовник проводил с ней все ночи напролет.

Из приличия прикладывая то и дело к глазам платочек, она незаметно поглядывала на молчаливого Моблана, на его профиль с вылезавшим из орбиты бледно-голубым глазом.

«Проканителилась с ним почти два с половиной года, он не вправе жаловаться», – подумала она.

Ей предстояло еще сообщить Люлю о том, что для нее уже было вопросом окончательно решенным, – о близком и неминуемом разрыве.

Сильвена понимала: у нее не хватит духу прямо сказать ему обо всем. Лучше написать письмо… И она уже повторяла про себя строки будущего послания:

«Ты должен меня понять… Конечно, мы останемся добрыми друзьями. Ты можешь навещать свою дочку так часто, как пожелаешь…»

Сильвена подумала: «Бедный старикан, все же это будет для него ударом».

Она была немного взволнована, но не из-за него, а из-за себя самой, из-за того, что перед ней открывалась новая, неведомая страница жизни. Она положила руку на сиденье.

Люлю похлопал своими дряблыми пальцами по ее маленькой упругой ладошке.

– Да… Все это очень грустно, мой бедный пупсик. Надеюсь, хоть девочка будет здорова, – произнес он таким тоном, словно хотел сказать: «Ведь она мне достаточно дорого обошлась».

Возвратившись к себе, Моблан обнаружил приглашение на семейный совет, который должен был происходить на авеню Мессины. Он не мог догадаться, зачем его приглашают. «Что им от меня нужно? – спросил он себя. – Чего они хотят? Семейный совет! Можно подумать, что я член их семьи! Вот негодяи… Ведь у них даже внуки живы!»

9

Семейный совет заседал уже около получаса, он происходил в обитом зеленой кожей кабинете Шудлера. Согласно закону, председательствовал мировой судья; он расположился за большим столом в стиле Людовика XV, на том месте, где обычно сидел Ноэль. Порученная этому судейскому чиновнику деликатная миссия льстила ему и вместе с тем служила для него источником беспокойства. Он робел в присутствии всех этих стариков с гербами на портсигарах и розетками орденов в петлицах, всех этих важных господ, обращавшихся с ним подчеркнуто вежливо, как они, вероятно, обращались бы с полицейским, вызванным для составления протокола по случаю какого-нибудь происшествия.

Время от времени мировой судья просовывал два пальца за пристежной воротничок с загнутыми уголками и подтягивал кверху рубашку. Он старался говорить как можно меньше, чтобы не допустить какого-нибудь промаха, который мог бы оказаться роковым для его карьеры. У краешка стола пристроился секретарь суда, человек с гнилыми зубами, задумчиво водивший пером по бювару. Каждый раз, когда произносили слово «миллион», он поднимал на говорившего грустные глаза.

Участники семейного совета расположились полукругом. Справа сидели представители отцовской ветви. Она состояла из двух братьев Леруа, Адриена и Жана, лысых краснолицых мужчин, которые тихонько постукивали по ковру остроносыми лакированными башмаками, прикрытыми белыми гетрами, и их кузена, некоего Моблан-Ружье, старика с внешностью солдафона; он все время разглаживал лежавшие у него на коленях перчатки.

По левую сторону восседал истец – Ноэль Шудлер, а рядом с ним – два брата Ла Моннери: Робер – генерал и Жерар – дипломат.

Жерар долгое время упорно цеплялся за участие в различных комиссиях международных конференций, но в конце концов был вынужден выйти в отставку. После смерти поэта он еще больше похудел, пожелтел и теперь уже совершенно походил на мертвеца.