Ван Хеерен предусмотрительно приказал наполнить большую серебряную флягу, содержимое которой он разделил с товарищем во время пути.
Жаклин почувствовала разом и усталость, и пронзительную свежесть воздуха, и тоскливый свет ноябрьского дня за городом, и оголенные деревья.
Лай, раздавшийся неподалеку, оказалось, доносился лишь с одной из окрестных ферм, что обострило ощущение одиночества. До нее вдруг дошла вся бессмысленность, вся смехотворность преследования – в первой трети XX века – в течение долгих часов убегающего оленя, выслеживания по маленьким раздвоенным следам, отпечатанным на взрыхленной ниве или влажной траве.
«Ну вот, пожалуйста! Габриэль испортил мне все удовольствие – и к тому же из-за него я потеряла охоту. В итоге он успеет к “улюлю”, а я нет! Ничего, он мне за это заплатит».
Жаклин сняла с правой руки перчатку, провела пальцами по пояснице и, почувствовав клейкий пот, ощупала хлыст и слипшуюся шкуру лошади. Из небольшой сумки, притороченной к седлу амазонки, она достала сэндвич и откусила кусок. Затем двинулась дальше, рысью, в том направлении, которое ей казалось верным.
«Почему?» – задумалась Жаклин. Ее возмутила сама мысль о том, чтобы последовать за Габриэлем. Неправда ведь, что он плохой охотник, как она сказала со зла, чтобы оскорбить его, а уж на лошади-то он и вовсе великолепен.
Нет, это снова в память о Франсуа, в стремлении сохранить нетронутым то, что она, сама не понимая побудительных мотивов, свято ограждала от всех. И она признала, что у Габриэля есть известные основания для ревности.
«Ведь разве не ему я скорее изменяю с Франсуа, чем Франсуа с ним?»
Франсуа тоже требовал, чтобы на охоте она следовала за ним; и она ехала позади него счастливая и покорная, чувствуя себя в безопасности, защищенная от превратностей жизни. Ей оставалось лишь идти вброд там, куда шла его лошадь, перепрыгивать через изгороди там, где грудь его лошади пробила брешь. И она видела, как он мчится впереди, чуть приподнявшись в седле, а длинные золотистые фалды его кафтана полощутся на ветру. В лицо ей летели комья грязи из-под копыт его лошади. Он был главой: она следовала за ним, и это было прекрасно.
Она вспоминала и долгие возвращения по ночам, когда они, обессиленные, но в упоении друг от друга и от своей любви, возвращались домой. Она слышала раскатистый смех Франсуа. Лошади шли бок о бок, на спущенных поводьях, и они, склонившись друг к другу, долгие минуты не расплетая объятий, покачивались в седлах в такт лошадям.
– Глядя на нас, не скажешь, что мы заядлые охотники, – шутил Франсуа.
И ночная лесная жизнь – там грызун принялся скрести кору, там прошуршал по траве еж, там внезапно сорвалась со ствола гнилая ветка – окружала их легкими таинственными шумами и могучими пьянящими запахами перегноя, грибов, дичи, дымка…
Жаклин захотелось плакать. Ну почему в том же лесу, в то же время дня ей заказано снова испытать мгновения счастья?
Она упрекала себя в том, что решилась ворошить слой мертвых листьев, бередить зарытые в глубинах памяти радости прошлого.
Внезапно слева от себя она услышала крики, звук рога и голоса доезжачих, натравливающих собак.
– О, гой! Фю-фю! Туда бежал! Туда бежал!
«А! Олень вернулся в лес», – с облегчением, точно избежав страшной опасности, подумала Жаклин; она пустила лошадь в галоп и догнала охоту одновременно с еще десятком всадников.
– Он снова взял направление на Моглев! Думаю, он от нас не уйдет, госпожа графиня, думаю, теперь-то уж он от нас не уйдет! – сдернув шапку, крикнул ей Лавердюр.
И он ринулся на широкую просеку, куда устремилась за ним вся команда.
Уверенная теперь, что успеет к финальному улюлюканью, Жаклин подумала: «В сущности, ведь и с Франсуа мы частенько цапались во время охоты. А потом так над собой хохотали… Наверняка мы с Габриэлем тоже посмеемся, когда встретимся…»
Госпожа де Бондюмон провела тихий приятный день возле камина с грифонами, обмениваясь воспоминаниями и сожалениями о несбывшемся со своим старым любовником, а потом наблюдая, как он погружается в дрему. Дважды она подходила к его креслу с высокой спинкой, гладила руку с сердоликовой печаткой, подносила ее даже к губам, затем торопливо, покачиваясь на нетвердых ногах, садилась на место, боясь, как бы в это время не вошел кто-то из слуг.
Они любили друг друга тридцать лет, вернее, они полюбили друг друга тридцать лет назад и привязались один к другому тем нежным чувством, какое поддерживает иллюзию любви у тех, кто перешел грань возраста, когда еще бывают перемены.
Вдовство Урбена де Ла Моннери восходило к 1875 году. Его молодая жена умерла в родах, так же как и младенец.
– О нет! Я пережил слишком большое горе и никогда уже не женюсь, – сказал тогда Урбен.
В начале их связи Одиль де Бондюмон была еще замужем. Однако даже после смерти господина де Бондюмона они с Урбеном продолжали соблюдать в глазах света все ту же осторожность, все ту же безупречную сдержанность – таким образом, за тридцать лет они провели наедине столько же времени, сколько требуется обычным любовникам, чтобы возненавидеть друг друга через тридцать месяцев.
Подкрадывалась импотенция, потом начались недуги. Теперь они подошли к порогу смерти. И когда госпожа де Бондюмон тихонько подносила к своим сморщенным губам высохшую руку слепца, а он делал вид, будто не замечает этого, они испытывали то же неистовое волнение, какое вспыхивает в порыве самой пылкой страсти, потому что в них не переставая билась мысль: «Насладимся же этим: это все, что нам осталось, и, быть может, в последний раз».
Внезапно маркиз очнулся от дремы.
– Одиль, Одиль! – воскликнул он. – В парке трубят «улюлю». Я не ошибаюсь?.. Идемте, идемте, отведите меня.
– Да что вы, Урбен, не пойдете же вы без пальто!
Он затряс бронзовым колокольчиком.
– Флоран! Треуголку, трость и пальто!
Через две минуты он уже торопливо шагал по парку, опираясь на руку своей старинной подруги.
– Да не идите так быстро, – сказала она, – вы устанете.
Жаклин и ее товарищи, выехав уже на дорогу, ведущую к пруду, не переставая трубили в рог. Голова оленя виднелась посередине пруда, а собаки плавали вокруг. Сбежались все лесничие и слуги из замка.
– Ну что, ты видишь, папочка! – кричала Леонтина Лавердюр. – Взят он, твой двухтысячный. И нечего было так переживать.
– Карл Великий, отвязывай лодку, – скомандовал Лавердюр и, заметив маркиза, пошел ему навстречу. – Какой прекрасный конец охоты, господин маркиз, какой прекрасный конец, – сказал он. – Жалко, что господин маркиз не может этого видеть.
– Нет-нет, я вижу, Лавердюр. То есть я помню… как это бывало. «Улюлю» в Моглевском пруду – нет ничего прекраснее! Много лет уже такого не случалось.