Танк, поливая все перед собой из башенного пулемета, ворвался в боевые порядки полка. Кто-то швырнул в него бутылку с зажигательной смесью. Описав дугу, бутылка разбилась о моторную решетку, и танк сразу вспыхнул, как спичечный коробок, закружил, заметался по дороге, пытаясь сбить пламя. Под конец дал задний ход и, въехав кормой в густой кустарник, остановился. Ветки загасили огонь, и танк застыл на месте, угрожающе выставив вперед пушку с набалдашником. Вдруг внутри его послышался свистящий звук гидравлического поворотного механизма, башня развернулась влево, раздался выстрел, в прорезях дульного тормоза взметнулось пламя, танк вздрогнул, и в ту же секунду метрах в пятидесяти от дороги черным всполохом мелькнул разрыв снаряда. Танк начал пристрелку по окопам. И уже доложили Еланину о первых за этот бой потерях, а остальные немецкие танки спускались с пригорка, когда выскочил вдруг на дорогу, напротив того, первым прорвавшегося легкого танка, какой-то боец в распоясанной гимнастерке с бутылкой горючей смеси в руках. Еланину из своего окопа было хорошо его видно. Подполковник, широко раскрыв глаза, напряженно и неотрывно следил за этим солдатом, позабыв вдруг все на свете, смотрел лишь на него, замерев в оцепенении, в ожидании чего-то страшного. Он старался по малейшему движению бойца распознать его следующее действие, всем своим существом пытаясь помочь этому человеку, вступившему в поединок с танком. Вот он затаился у обочины, вдруг коротким броском оказался на середине дороги, вот преодолел по-пластунски еще несколько метров… Из танка хлестнула пулеметная очередь, пули искрами брызнули по шоссе. Солдат лежал ничком, накрыв голову руками, спрятав под себя накрепко сжатый кулак, стиснувший горлышко бутылки. «Заметили, убили», — сразу две мысли в одно мгновение мелькнули в голове Еланина. Но нет, вот он зашевелился, неожиданно вскочил на ноги, встав в полный рост, быстро нагнулся, зажег бутылку о всунутый за голенище сапога чиркаш, выпрямился вновь, замахнулся и вдруг упал, как подкошенный, напоровшись на пулеметную очередь. Бутылка выпала из мгновенно ослабевшей руки и, гулко стукнувшись об асфальт, огненной лужей растеклась по дороге, охватив пламенем лежащего на шоссе человека. Еланин с ужасом смотрел, как горит человек, как продолжает лупить по окопам танк, как надвигаются по дороге другие немецкие машины, и вдруг почувствовал, что теряет сознание. Лишь грохнувший рядом разрыв снаряда вернул уплывающее сознание. Подполковник огляделся вокруг, не желая, чтобы кто-то видел охватившую его на мгновение слабость. Но кругом никого не было. Взглянув вперед, он тут же отшатнулся и прислонился к стенке окопа: со всех сторон, сокрушая все вокруг, наползали прямо в глаза танки, танки, танки…
Так начался бой, самый страшный из всех, какие видел Еланин и в каких участвовал. Сначала оборону еще удавалось удерживать — подбили три танка, и, казалось, немцы ослабили натиск. Но в это время с другой стороны, развернувшись фронтом, повели атаку еще штук семь вражеских машин. Стащив на обочину подбитые на дороге танки, немцы бросили вперед бронетранспортеры с пехотой, разрезав позиции полка надвое: слева оказалась большая часть солдат и младших офицеров, справа — остатки штаба полка и до двух взводов пехоты. Еланин оказался справа, не имея возможности командовать полком. Вскоре немцы ворвались в окопы, и началась страшная бойня, приведшая к гибели всего полка. Третий батальон в составе около сорока человек вместе с командиром пытался сдаться в плен: выбежали из окопов и, привязав к штыку винтовки белую тряпку, бегом пустились по лугу. Еланин четко видел с другой стороны дороги, как они бежали. Так длилось всего с минуту, не дольше: танки с шоссе открыли огонь, и батальон потонул в разрывах. А когда обстрел закончился, по этому же лугу, обратно к окопам, двое бойцов тащили истекавшего кровью комбата. И больше никого. Лишь на почерневшем лугу дымились свежие воронки.
Через несколько минут слева все смолкло. Немцы с удвоенной злостью обрушились на удерживающийся из последних сил правый фланг полка. Дрались яростно, цепляясь за каждый выступ траншей. Но напор был слишком силен: бойцы все дальше и дальше откатывались назад. Еланин вместе со всеми отстреливался от немцев из своего револьвера, оглядывался на видневшуюся невдалеке полоску леса. И если бы его спросили в ту минуту, на что он надеется, то он бы не ответил. Просто пытался установить хоть какую-нибудь зависимость между сложившейся ситуацией, недалеким лесом и беспрестанно бившейся в голове мыслью: «А может быть…» Рядом падали сраженные пулями и осколками люди, горела земля, разрывы снарядов черными вспышками закрывали тоже, казалось, почерневшее небо.
Еланин забежал в окоп, упал на колени, вытащив из кармана горсть патронов, принялся по одному засовывать их в револьвер, прокручивая барабан. Около него, присев на корточках и отбросив в сторону пистолет, срывал с рукава красные нашивки и звезды полковой комиссар. Неожиданно за бруствером грохнул взрыв, закрыв небо над окопом мгновенно вздыбившейся землей. Когда Еланин стряхнул с себя обвалившуюся со стенок глину, то увидел комиссара, лежавшего в траншее и прижимающего ладонь к разорванным на бедре черным галифе. Сквозь пальцы сочилась кровь. Комиссар посмотрел на Еланина, и вдруг лицо его преобразилось. Выражавшее минуту назад одну лишь боль, сейчас на нем можно было прочесть тревогу и страх. Комиссар поднял палец, замер, и глаза его округлились. Кругом стояла тишина. Еланин прислушался и внезапно услыхал где-то за поворотом траншеи немецкую речь! Она приближалась, позвякивая оружием, нарастая каждую секунду. Комиссар заерзал на дне окопа, схватил валявшийся в пыли пистолет, щелкнул предохранителем, но, подняв пистолет до уровня глаз, отшвырнул в сторону и принялся лихорадочно выбрасывать все у себя из карманов гимнастерки. И тут Еланин понял, что комиссар очень хочет жить, неважно как, но только жить, жить… И чем ближе звучала немецкая речь, чем быстрее рвал комиссар свои документы, тем сильнее становилась уверенность Еланина в том, что он должен это сделать и он не должен отступить. Подполковник взвел курок, приставил к виску дуло пистолета. На мгновение он задумался, смотря в одну точку перед собой, и уже был готов нажать на спуск, как разорвалась в траншее граната. В ответ взахлеб застрочили куда-то немецкие автоматы, и вдруг перекрыла их частая дробь нашего и гулкие винтовочные выстрелы. В окоп, между Еланиным и комиссаром, свалился с бруствера мертвый немец. С другой стороны, сжимая окровавленные руки на животе, съехал по стенке траншеи на дно красноармеец и, поглядев на Еланина с дикой улыбкой умирающего, закрыл глаза. В ту же секунду из-за поворота в окоп заскочил старший лейтенант с автоматом в руках. Он взглянул на подполковника, покосился на приподнявшегося на локте комиссара и отрывисто проговорил:
— Уходим!
Двое красноармейцев подхватили под руки комиссара, вытащили из траншеи. Остальные за ними, за ними и Еланин… Бежали к лесу, бежали, задыхаясь, спотыкаясь и падая, и снова поднимались и бежали. Немцы открыли по беглецам огонь. Еланин не оглядывался, делая метровые скачки то вправо, то влево, слышал, как рядом свистят пули. Вот кто-то упал, кричит о помощи. Останавливаться нельзя, нельзя даже оглянуться — иначе смерть…
Из двадцати человек до леса добежали только девять. И сразу же, не делая ни минуты роздыха, через кустарник ринулись в бурелом, руками и ногами прокладывая себе дорогу, думая лишь об одном: уйти как можно дальше. Пришли в себя только на другой опушке леса. Повалились на траву и лежали так, раскинув руки, минут десять, отдыхали. Потом сориентировались на местности: выяснилось, бежали на юго-запад. Взяли севернее, вышли из леса, пересекли поле, миновали рощу, переправились через какую-то речку, снова вошли в лес.