— Но он живой? Его не убили, как Джульку?
— Не знаю.
Алёнка вздохнула и повторила:
— Я хочу найти Тарзана. Ты ведь поможешь мне?
Мягкая невесомая рука коснулась Аленкиного лба, щёк, пощекотала ухо.
— Нет.
— Почему? — удивилась Алёнка, и даже привстала.
— Потому, что тебе не нужна моя помощь.
Алёнка ничего не поняла. Она села на постели, потёрла глаз кулаком. Зыбкая фигура откачнулась, отступила в дальний темный угол. Теперь луна не освещала её, и Алёнка, как ни старалась, не смогла ничего разглядеть: просто сгусток темноты затаился там, в углу, — и всё.
— Я думала, ты поможешь мне. Я думала, ты мой друг.
— Я больше, чем друг, — голос возник сам по себе, как будто Алёнка разговаривала сама с собой, и её собеседник был внутри неё.
— Тебе не нужна моя помощь, — повторил Он. — Ты сможешь сделать сама всё, что нужно.
— Но ведь Тарзан, ты сказал, далеко?
— Неважно.
— И, может быть, он уже умер?
— Неважно и это. Ты ведь оживила Джульку.
— Нет! Я не смогла! Они застрелили его!
— Ты оживила Джульку, когда он умирал. А потом, живого, его убили. А воскресить убитого трудно. Почти невозможно.
Алёнка, наконец, стала что-то понимать.
— Ты передал мне часть своей силы, — сказала она.
— Нет, — мягко возразил он. — Я не могу передавать силу. Просто ты такая же сильная, как я. А может быть, даже сильнее.
Тень поднялась из угла, выросла до потолка, но и так ей было тесно, — она согнулась, сгорбилась. Совсем-совсем близко Алёнка на один только миг увидела глаза. Обыкновенные человеческие глаза, в которые попал лунный свет.
Глаза погасли, и фигура стала таять.
— Иди туда, куда считаешь нужным, — прошелестел удаляющийся голос. — И делай то, что нужно. И помни: у тебя много врагов. И еще помни: у тебя есть друзья.
Тень растворилась в полумраке комнаты, и луна скрылась за облаками.
Алёнка улыбнулась во сне. Баба ворочалась за перегородкой, бормотала что-то своё, непонятное, и вздыхала.
Алёнка вдруг оказалась в заснеженном поле. Мглистое небо низко нависало над землей, и словно пригибало к земле редкие, корявые стволы деревьев. И в этом небе, почти над самой землей, с хриплым карканьем метались несколько ворон.
Аленка стояла на вершине пологой гряды. Из-под снега тянулись и трепетали на морозном ветру сухие стебли. Вдали темнела кромка леса. И на всем пространстве, куда ни взгляни — ни одной живой души, ни зверя, ни человека. Только темно-сизое небо, бело-серый снег и черные кривые деревья.
Аленке было холодно, и с каждой минутой холод становился все нестерпимей. Она была в футболке и трусиках, — так, как спала. И почему-то любимый игрушечный пушистый енот, с которым она обычно засыпала в обнимку, тоже был здесь, — у неё на руках. Он был толстый, тёплый. И лупил на снег всё тот же непонимающий взгляд. Алёнка чмокнула его в нос и крепко прижала к груди. Стало немного теплее.
Где-то здесь, — Аленка знала это совершенно точно, — нужно было копать. Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, черной земли.
Попробовала в другом месте.
Енот, подняв черные брови, глядел на нее, высовываясь из-за небольшого сугроба, с выражением крайнего удивления, и еще — укора.
Аленка, трясясь от холода, сообразила: сугроб! Вот где надо копать.
Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом сообразила: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.
Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И еще, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что все это — только сон. Что она проснется, и снова окажется дома, в своей теплой, такой уютной постельке.
Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.
Она не почувствовала — руки уже ничего не чувствовали, — а увидела, наконец, то, что искала.
— Тарзан! — вскрикнула она.
Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.
Осталось немного, еще чуть-чуть.
И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть стала мокрой и мягкой.
Аленка с облегчением разревелась и затихла. В голове у нее все спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.
Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Еще не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.
Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.
Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:
— Баба, что ты делаешь?
Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.
— А, проснулась уже… Да вот… Чиню тут.
У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.
— Баба! — испуганно позвала Алёнка.
— Чего? — насторожилась баба.
— Мне что-то плохо… Голова кружится.
Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:
— Господи, да ты вся горишь… Простудилась, что ли?
Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.
— Ай-яй-яй, — запричитала баба. — Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице — и ничего. А тут потеплело — и на тебе… Ох, Господи!
Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.
— Варенья с водой развести? Кисленького?
Алёнка качнула головой. Губы у нее почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.
Баба посмотрела на нее внимательнее и взмахнула руками.
— У меня где-то аспирин был… Я сейчас. Подожди-ка…
Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.