Григорий Тимофеевич быстро взглянул на жену, пробормотал:
— Извини, Аглаша, — и быстро вышел из столовой.
Аглая уронила вилку.
Петр Ефимыч сидел смущенный, опустив голову.
Аглая вызывающе спросила:
— Ну, Петр Ефимыч, какие еще новости на деревне? Уж не стесняйтесь, продолжайте. А то мне тут одной без новостей скушно, — хоть волком вой.
Григорий Тимофеевич не жалел коня. Ледяная дорога звенела под копытами, грязная ледяная крошка летела в стороны. Встречные крестьяне поспешно отворачивали телеги в сторону, пешие — не успевали снять шапки.
На всем скаку барин подлетел к измазанным черными кляксами и полосами, похожими на кресты, воротам. Спешился, открыл ворота, вошел во двор.
Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:
— Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич…
— Где Иван? — прервал её Григорий Тимофеевич.
Иван появился позади жены, отпихнул её, встал, — нога вперед.
— Грех замолить можно, — сказал жене, будто и не видел барина. — А со стыдом теперя так и всюю жизнь жить, и помирать будем.
— Иван, где Феклуша? — спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая хозяина.
Иван потемнел, глаза сверкнули.
— А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?
Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плеткой по лицу. Шапка слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.
— Почему шапку не снимаешь перед барином? — закричал, теряя всякое терпение, Григорий Тимофеевич.
Иван утерся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял шапку.
— А скоро кончится ваша барская власть, — с ненавистью сказал Иван. — Не такие уж мы темные, слыхали кое-что, и грамоте знаем. В столице указ готов — свобода, значит. И тогда, барин, заместо поклона, я тебе вот что покажу.
И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.
Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно плетью, но огромным усилием сдержал себя. Опустил руку.
— Где Феклуша? — спросил угрюмо, не глядя на Ивана.
Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:
— Тятька в подполье её спрятал!
— Цыц! — рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга, тут же исчезла.
— За что? — хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.
Иван хмуро взглянул на него.
— А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.
Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:
— Но я действительно не знаю.
Из избы донесся слегка визгливый голос жены:
— Ну, расписал: «не зна-аю»! А кто подарки дарил, знает?
— Ч-черт, — ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.
Обернулся. В ворота степенно вошел староста.
— Грех, барин, на подворье черта поминать, — сказал он.
— А звериному богу молиться не грех? — сквозь зубы спросил барин.
Староста промолчал.
— Вот что, — Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. — Ты выпусти Феклушу. Слово тебе даю, — вот, при Демьяне Макарыче, — нету со мной у Феклуши греха.
— Ска-азывай! — донесся из избы все тот же визгливый женский голос.
Иван внезапно рявкнул:
— Молчи, дура! — и ногой захлопнул позади себя дверь.
Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и сомнение.
— Выпусти Феклушу. Ну, я тебя прошу.
Староста вдруг закряхтел.
— Моя дочь — моя и воля! — сказал Иван.
Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:
— Нет, Иван, тут ты не прав. Мы пока еще господские.
Иван промолчал.
— Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, — сказал Григорий Тимофеевич.
Перехватил плетку. Ударил ею о ладонь.
— Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, — по закону, в каторгу пойдешь.
Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.
Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.
С низкого темного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.
— И то, Иван, — сказал староста. — Ни к чему девку губить. Может, и не было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.
Иван поднял на Демьяна мутные глаза.
Сказал твердо, как отрубил:
— Был грех. Сама созналась.
Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо ахнул:
— С барином?
Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно:
— Сказал бы словечко, — да волк недалечко…
Григорий поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.
Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, сидели вороны.
Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погруженный в свои думы.
Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе ходить перестала. Петр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной красавицей на Руси стало меньше.
— Глаз-то у нее окривел, — простодушно сказал он. — Вот и терзается девка, показаться боится.
Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота…
Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дегтем мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей водится, и даже ребенка однажды в господский дом подбросили. Григорий Тимофеевич ребенка самолично свез в Вёдрово, нашел там кормилицу, заплатил. Да и теперь, время от времени, посылал в Ведрово деньги: парнишка рос при бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В Ведрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке обязательно нужно учиться.
Одно время он подумывал было завести школу и у себя. Но то руки не доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведенной в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша страсть как любила устраивать балы и вечеринки.