Патрульные машины уже въезжали в переулок. Витек рванул баранку и промчался по переулку, свернул в Корейский, потом на Чепалова, на Стрелочный, в Китайский, и потом еще в какой-то проулок, выводивший к заброшенному железнодорожному тупичку.
Заглушил двигатель.
Распаренные, возбужденные, все вывалили из машины. Смотрели в ту сторону, откуда над домами взметались в черное небо снопы искр, слышались автоматные очереди.
Витек утер пот со лба. Взглянул на Рупь-Пятнадцать, который стоял, глядя на пожар расширенными от страха глазами и трясся всем телом.
— Ну что, Паша, — сказал Витек. — Закончилась твоя работа. Придется новое место искать.
Внезапно по черному, чумазому лицу Паши потекли слезы.
— Во даёт, — удивился Витек и повернулся к остальным:
— Братва! Гляди — бомж разнюнился!
— Ты чего? — спросил Санек. — Работу жалко?
— Нет… — Паша швыркнул носом, утерся рукавом, ладонями начал вытирать глаза и щеки.
— А чего?
— Ребятишков жалко.
— Каких ребятишков? — удивился Санек.
— Так их же там четверо, у цыгана-то. Родителей этот волкодав порешил, а ребятишки, видно, сгорели.
И он сел прямо в снег, больше не пытаясь сдержать слез.
Огонь, вспыхнувший в погребе, не остановил Белую. Она прыгнула сквозь него и вдруг увидела молоденького курчавого паренька, полуголого, в джинсах и полусапожках. Паренек держал в руке газовую горелку. Невыносимый жар ударил в глаза Белой. Она взвыла и отскочила.
Что-то опрокинулось и покатилось с грохотом по цементному полу. Это была десятилитровая ёмкость с керосином. Алешка направил пламя на вытекающий керосин, бросил горелку и баллон, и бросился в темноту. Там нащупал руки своих братьев и сестры, и побежал, увлекая их за собой.
Ход поворачивал вправо. Еще несколько метров — и они очутились в другом подвале. По проходу между картонными ящиками с фирменными наклейками дети пробежали в следующий ход.
Здесь уже было совсем темно, но ядовитый запах гари догонял их, заполнял весь лабиринт. Впереди был тупик и лестница вверх.
— Наташка, лезь вперед, открой засов, — скомандовал Алешка. — А вы, — прикрикнул на братьев, — закройте глаза, рукава прижимайте к носу. Старайтесь не дышать!
— Не открывается!.. — раздался сверху испуганный голос Наташки.
— Слезай! Я попробую.
— Чего пробовать? Он же сверху на замок закрыт!
Алешка уперся плечом в люк, закряхтел от натуги. Люк даже не дрогнул.
— Надо было горелку с собой прихватить… — тоскливо сказал он.
Когда черный человек упал, скатившись с капота «уазика», собаки как по команде бросились бежать в глубину переулка.
Тяжело дыша (поспевать за Тарзаном ему все же было нелегко), Бракин старался не отстать от пулей мчавшихся товарищей по несчастью.
Тарзан приостановился на перекрестке. Показал глазами на ближний дом и сказал:
— Мне — сюда. Я должен защитить Молодую Хозяйку.
— Нет, — отдуваясь, сказал Бракин. — Про неё Волчица еще не знает. Я следил, видел. Если волчица не сгорит, — он кивнул в конец переулка, где уже в окнах цыганского особняка плясало пламя, слышался шум моторов и крики. — То ей все равно нужно будет время зализать раны и начать искать заново.
— Искать? Кого?
— Она следила за тобой. Она хотела, чтобы ты привел её к своей хозяйке. Но пока волчица о хозяйке не знает. Так что, думаю…
— Ты выражаешься слишком длинно! — тявкнула Рыжая. Повернулась в Тарзану. — Сейчас тебе лучше спрятаться. Иди за мной! Надо спрятаться, пока идет облава. А потом мы вместе станем сторожить свою хозяйку!
И она, не оборачиваясь, задрав хвост, помчалась вперед.
Ежиха, которую разбудил шум и выстрелы, кряхтя, поднялась со своей лежанки — твердой, как камень, кушетки. Доползла до окна, отодвинула занавеску. В это окно был виден лишь небольшой отрезок переулка, но главное — весь двор, включая тропинку к мансарде, где жил этот чокнутый постоялец.
Она глянула — и обмерла: три тени метнулись по тропинке к входу на мансарду.
Невольно перекрестилась, через левое плечо, — давно забыла, как это делается, или и вовсе не знала. Потом, подумав, догадалась: это постоялец вернулся домой, и зачем-то привел с собой кобеля и маленькую сучку.
— Случать их, что ли, будет? Разве щенков разводить да продавать?
Ничего другого ей в голову прийти не могло.
— Чего там? — послышалось из комнаты, где спал дед. Спал он на широченной пружинной кровати, на перине, с тремя подушками.
— Да, говорю, жилец-то наш совсем очумел. То одну собаку завел, а теперь еще и кобеля домой тащит. Всю фатеру засерут.
— А вот я встану, — неожиданно писклявым голосом злобно выкрикнул старик. — Я с ним поговорю! Я его выставлю сразу, он и не пикнет! Чего не хватало — кобелей приваживать!
«Да где уж ты встанешь!» — со вздохом подумала Ежиха.
А вслух сказала:
— Лежи, дед. Куда тебе вставать? Костыли вон уже рассохлись… Я с ним сама утром поговорю. Очумел ты, скажу, совсем, от своего учения.
— Это точно, — уже спокойней подтвердил дед тем же писклявым голосом. — От наук-то с ума и сходят.
И протянул с невыразимым презрением:
— Уче-о-оные!..
— Ага, — согласилась Ежиха. — От них добра не жди, от ученых-то. Никчемные люди. Нелюди, одно слово.
И она пошла на свою солдатскую кушетку. Кушетка заскрипела.
Ежиха еще долго ворочалась и вздыхала, прислушиваясь: как бы наверху собаки лай не подняли.
Но наверху было тихо.
Подозрительно это, очень даже подозрительно, — решила Ежиха, наконец, засыпая.
Стрельба где-то вдали, за домами, прекратилась, только шумели, подъезжая и отъезжая, машины.
— От времечко пришло! — вдруг пропищал старик, ни к кому особенно не обращаясь. — Почище войны. А все они, ученые эти…
Возле горевшего дома суетились пожарные, милиция, спасатели.
Во дворе подняли два трупа, но в доме больше никого не оказалось.
Стали заливать водой надворные постройки. И тут вдруг появился странный человек: немытый, кудлатый, в телогрейке и босой.
— Тебе чего надо? — прикрикнул на него кто-то. — Давай, двигай отсюда, не мешай работать!
— Я знаю, — сказал Рупь-Пятнадцать.
— Чего ты знаешь? — спросил пожарный, по виду — из начальства; в огонь не лез, стоял в сторонке, наблюдал.