Семен улыбнулся и почувствовал, что засыпает. Но ведь есть, была еще какая-то мысль, которую нужно было обдумать. «Ах да, есть подозрение, что моей скромной персоной заинтересовались хьюгги. Такое здесь, говорят, случается, но очень редко. Тогда они начинают так называемую „большую охоту“. Да пошли они куда подальше! Может, еще обойдется…»
Разбудили его голоса за стенкой жилища: Сухая Ветка спорила с каким-то ребенком или подростком. Кажется, это гонец, которого прислали за ним, Семеном. Ветка же доказывала, что «карантин» еще не кончился, что Семхон спит и, вообще, он совсем слаб и никуда идти не может. «Так ей и поверят, – усмехнулся Семен. – Весь поселок знает, что за вопли доносятся по десять раз в сутки из нашего вигвама. Но мне, честно говоря, нравится, что она никого не стесняется и вопит от души, когда кончает. Так что придется идти…»
Кандидат наук, бывший завлаб Семен Николаевич Васильев поднялся с подстилки, снял с сучка рубаху из волчьей шкуры, прихватил свои тапочки-мокасины, тяжелую палку-посох и, оставаясь совершенно голым, выбрался наружу.
Он вдохнул воздух, пахнущий дымом, рекой, степью и отбросами: «Вот моя деревня, вот мой дом родной, как сказал великий русский поэт. Только забыл какой именно». Все было так знакомо и привычно, словно он жил здесь всегда. Поселок располагался между дремучими зарослями речной поймы и каменной гривой, прикрывающей его со стороны степи. Каменный вал, длиной метров триста, в центре превращался в почти отвесный десятиметровый обрыв. На его вершине располагалось «место глаз» – смотровая площадка, на которой с рассвета и дотемна дежурил кто-нибудь из старших подростков. Их обязанностью было предупреждать о появлении врагов, следить за передвижением животных в степи и передавать сообщения охотников. Близ основания обрыва чернел вход в пещеру. На свободном пространстве, шириной метров 150–200, вольно разместились жилища лоуринов – конусообразные сооружения из жердей, накрытые невыделанными шкурами. Семен, не мудрствуя лукаво, сразу окрестил их «вигвамами». Этих «вигвамов» разных размеров и качества исполнения в наличии имелось семь штук. В трех из них жили старейшины со своими женщинами, один, самый маленький, расположенный у входа в пещеру, занимал Художник. Кроме того, имелось два «длинных дома». Каждый из них представлял собой две конусообразные постройки, соединенные широким крытым переходом. В этих переходах располагались жилые отсеки, а в конусах – очаги. Последние, правда, разжигались лишь в дождливую погоду, которая здесь была редкостью. Обычно же все кухонные дела делались под открытым небом. Основная масса мужского, женского и детского населения размещалась в большом «длинном доме» и свободных одиночных вигвамах. Второй «длинный дом», просвечивающий дырами в покрышке, занимало полтора десятка юношей-подростков, которые в нем, собственно говоря, не жили, а лишь спали несколько часов в сутки. Когда и как они успевали готовить себе еду, Семен пока еще понять не смог.
Семен очень боялся оказаться бестактным, но сразу по прибытии изъявил желание жить отдельно от коллектива. Это вызвало удивление, но не возмущение. Он соорудил свой шалаш на краю песчаного пляжа близ воды чуть выше по течению основного места застройки и в полусотне метров от ближайшего жилища. Это был, пожалуй, максимум уединенности, на который здесь можно было претендовать.
Возле обложенного камнями и заставленного самодельной глиняной посудой кострища на корточках сидели Сухая Ветка и малознакомый чумазый пацан. Семен глянул на небо, затянутое высокой ровной облачностью.
– Скажи, моя птичка, сейчас утро или вечер? – поинтересовался новоиспеченный воин у своей женщины.
– Хи-хи! Сейчас день, Семхон!
– Чего ты смеешься?! – возмутился суровый мужчина. – Это из-за тебя я дни и ночи перепутал! Тебе когда-нибудь бывает достаточно?
– А разве ЭТОГО может быть достаточно? Хи-хи! А сам-то…
– Ну, ладно, ладно… – смутился Семен. – Расхихикалась, понимаешь!
– А какая птица? – Пацан перестал сосать грязный палец и уставился на Семена.
– Не понял?!
– Ну, ты же ее птицей назвал. А какой? Мухой?
«Вот же ж, блин! – мысленно ругнулся Семен. – У них действительно нет понятия „птица вообще“ – только названия конкретных видов. Я употребил то, что мне показалось почти синонимом – „маленькое летающее существо“, а к таковым, как известно, вместе с птицами относятся и насекомые. То есть вроде как я Ветку мухой обозвал».
– Ты чего приперся? – вместо ответа рыкнул он на мальчишку. – Знаешь же, что сюда подходить нельзя!
– Все знают, – согласился пацан. – Только Кижуч все равно велел тебя позвать. Ты ее бьешь, да? А почему синяков нет? И довольная такая?
– Не твое дело, – огрызнулся Семен. – Скажи старейшинам, что сейчас приду.
– Обойдутся, – невозмутимо ответил мальчишка. – Если бы ты отказался, тогда другое дело. Мне здесь интересней. Вы в этих штуках еду готовите, да? А зачем ты по утрам с палкой танцуешь? Колдуешь, да? Ты мне покажешь «магию малого дротика»?
– Веточка, свет жизни моей, – вздохнул Семен, – сделай доброе дело: покорми молодого человека своим коронным супчиком. Может быть, он от удовольствия проглотит язык и не будет приставать, а?
– Да, – одобрил идею пацан, – я хочу вашего супа. Все говорят, что твоя Ветка здорово владеет «магией глиняного котла».
«Вот и ладненько, – обрадовался Семен и взял курс к ближайшим кустам. – Мальчишка, наверное, доживает последние деньки счастливого детства. Здешних детей не наказывают, и отказа они ни в чем не знают, зато когда становятся подростками… Медведь искренне считает себя человеком добрым и мягким, но тем не менее двое из каждых десяти его подопечных не доживают до посвящения в воины. Впрочем, как оказалось, любой из них волен отказаться от тренировок, только никто этого не делает».
Семен избавился от продуктов жизнедеятельности, поплескался в речке, совершая «утреннее» омовение, и вернулся к костру. Полотенец, как и тканей вообще, в этом мире еще не выдумали, и ему предстояло просто обсохнуть. Пацан, сопя от удовольствия, вовсю орудовал глиняной ложкой.
– А мне-е? – игриво заканючил Семен, обращаясь к хозяйке. – Ну, хоть ми-исочку! Ма-а-аленькую!
– Садись, Семхон, – засмеялась Ветка. – Тут на всех хватит!
Традиционное меню лоуринов было довольно разнообразным: мясо (рыба, птица, улитки, ракушки и даже змеи) сырое, обжаренное на углях, запеченное в золе и, наконец, «вареное». Последнее блюдо являлось, так сказать, домашним, семейным и готовилось лишь женщинами в поселке. Внутри четырехножника подвешивался мешок из толстой шкуры. В него наливалась вода, которая доводилась до кипения погружением в нее раскаленных булыжников. Когда вода закипала, в нее загружали мелко порезанное мясо. Иногда после этого добавляли еще пару горячих камней, что, впрочем, к повторному кипению обычно не приводило. Тем не менее продукт считался уже готовым, выгружался из «котла» и подавался «к столу» на куске коры или плетеном подносе. Впрочем, столов, стульев, столовых приборов и салфеток здесь не было и в помине. Кожаный котел никогда не опустошался полностью, и оставшийся в нем «бульон» вновь и вновь использовался для варки следующих порций чего угодно. На взгляд Семена, это блюдо (не считая костного мозга, конечно) было, пожалуй, наиболее съедобным, поскольку при благоприятном стечении обстоятельств кусочки мяса иногда можно было даже жевать. Правда, они всегда были покрыты слоем старого жира и облеплены шерстью, но все-таки… Мясо жареное и мясо печеное, по понятиям цивилизованного человека, съедобным вообще не являлось. Подвергшийся термической обработке кусок снаружи обычно обугливался, а внутри оставался сырым, что, однако, никого не смущало: угли слегка соскабливались, а потом с кости срезались кремневым сколком небольшие кусочки, которые мялись зубами для придания обтекаемой формы и заглатывались. К шашлыку или барбекю все это не имело ни малейшего отношения, поскольку процесса маринования мясо не проходило и становилось жестким, как подметка. Впрочем, кроманьонские зубы – не нашим чета.