Словно глыба с косогора,
На врага он устремился!
Ждал спокойно я добычу
И, когда ее дыханье
Рук моих почти коснулось,
Выпустил стрелу прямую,
Что Атту искусный сделал.
Мощный бык склонил колена
И упал, траву сминая.
Вздох последний испуская,
Он сказал: «Я умираю!
Ты не равен мощью мне!»
Семен закончил и посмотрел на слушателя. Сначала он не понял, какие чувства выражает заросшее бурыми волосами лицо туземца. А когда сообразил, то почти испугался: это был не просто восторг, восхищение, а что-то такое – на грани обморока. «Ничего себе, – подумал он. – Ну и талантище у меня! Или он стихов, даже плохих, никогда не слышал?»
Прошло, наверное, несколько минут, пока Атту переваривал услышанное. Потом он закрыл глаза и начал, покачиваясь, бормотать: «Грозно гнул к земле он шею… Превозмочь его отвагу… Ты не равен мощью мне… Пламя выпустив из носа…» Через некоторое время туземец открыл глаза и радостно завопил:
– Семхон!! Ты и про меня сказал!!! – и процитировал: «Выпустил стрелу прямую, что Атту искусный сделал!»
– Да, сказал, – подтвердил растерявшийся Семен. – А что такого?
Вместо ответа туземец встал на четвереньки и пополз к нему, умоляюще заглядывая в глаза:
– Семхон, Семхон! Еще раз, а? Расскажи еще раз, Семхон!
– Все сначала, что ли?! Пожалуйста! Мне не жалко!
И рассказал. А потом еще раз. И еще…
Да, Семен не напрасно опасался реакции слушателя. Только все оказалось совсем не так, как он думал, а гораздо хуже. С четвертого раза Атту запомнил «поэму» наизусть, и находиться с ним рядом стало невозможно: он непрерывно бормотал, пел, скандировал, декламировал текст на разные лады. К вечеру следующего дня Семен уже не мог больше слышать про мощь, быка, рога и прочее. Переночевав, он забрал арбалет, пару кусков мяса и ушел на стрельбище на весь день. Вернулся он уже ночью и, пробираясь к костру, услышал из шалаша Атту: «…Нет, теленок! Не вступлю я в бой с тобою…».
Утром он сказал туземцу:
– Атту, ты это прекрати! У меня уже мозоли на ушах!
– Неужели тебе не нравится, Семхон?! Вот послушай…
– Стоп!! Не надо!! – выставил ладони Семен. – Давай что-нибудь другое!
– Но ты же ничего больше не рассказываешь!
– О чем же я могу еще рассказать?!
– Ну-у, не знаю… Ты говорил, что до наводнения поймал большую щуку. Расскажи, как ты ее ловил.
– Ладно, – обреченно вздохнул Семен. – Будет тебе вечером про щуку.
На сей раз в лагерь он вернулся пораньше, справедливо полагая, что ни поесть, ни отдохнуть ему спокойно не дадут, пока Атту не выучит новое литературное произведение наизусть. Правда, была слабая надежда, что «поэма» туземцу не понравится, но она не сбылась. От нетерпения Атту даже не смог усидеть возле костра, а проковылял сотню метров навстречу и вместо приветствия сказал:
– Ну, давай скорее, Семхон! Рассказывай!
– Ты хоть еду приготовил, чучело неживое?
– Да приготовил, приготовил! Уже можно рассказывать!
Семен с важным видом уселся у костра и сказал:
– Так слушай же, о нетерпеливый! Слушай и запоминай – больше трех раз повторять не буду!
Под огромною корягой
Щука старая стояла.
Называлась Барбакукой,
Карасей, язей глотала,
Вверх и вниз не пропускала.
Годы дoлжно чтить и в рыбе,
Я сказал ей: «Барбакука!
Не хочу тебя обидеть,
Только тут мои ловушки —
Я давно уж их поставил.
Труд немалый здесь положен:
Много веток я нарезал,
Плел корзины, вил заборы.
Мне не надо много рыбы —
Это ль пища для мужчины?
Я возьму совсем немного:
Самых глупых – из ловушки.
Не в ущерб реке – мне в радость.
Так зачем же эту малость
Ты себе забрать всю хочешь?
Разве мало места в речке,
Камышей, и ям, и стариц?
Не гоню тебя я грубо,
Но прошу: уйди подальше
От тех мест, где я рыбачу».
Рассмеялась Барбакука,
Пасть зубасто разевая:
«Что лепечешь, человечек, —
Червячок земной, несчастный?
Что ты хочешь, дуралей?
Ты не дома и на суше —
Робкий, слабый, неумелый.
Ну а если входишь в воду,
То смеются все лягушки,
До того нелеп твой облик.
Ты в воде бревну подобен,
Отрастившему вдруг лапы.
Я же здесь всему хозяйка,
Где хочу, ловлю я рыбу,
И никто мне не указ.
Ты же, жалкий человечек,
Собирай в траве улиток,
Червяком, жуком не брезгуй,
Раз не стоишь тех малявок,
Что в прибрежной тине рыщут».
«Ах, ты так?! – сказал я грозно. —
Быть тебе в моей кастрюле,
На костре кипящей бурно!
Будешь в ней всему хозяйка,
Будешь там ловить добычу!»
Смело кинулся я в воду,
Погрузился под корягу
И, схватив за хвост рукою,
Мощно выбросил на берег
Злую вод речных хозяйку!
Тронул я ее ногою
И сказал: «Эй, Барбакука!
Покажи-ка ловкость, ну-ка!
Поучи меня ты бегать,
Лазить, прыгать, кувыркаться!
Научи, или придется
Долго мясо мне твое
На костре варить и жарить».
Тут взмолилась Барбакука:
«Пощади, могучий Семхон!
На мое взгляни ты брюхо:
Не язи и караси там:
Там щуренков сотни, тыщи
Своего ждут появленья
Из икринок в мир подводный.
Неужели нерожденных
Жизни ты лишишь, о Семхон?
Чем они-то провинились,
Не познав воды прохладной,
Не махнув хвостом ни разу?»
«Вот как старая запела! —
Ей сказал я, насмехаясь. —
Что мне до твоих детишек?
Не моя это забота,
Раз моей ты не прониклась!
Не хочу тупить ножи я
О твою дурную шкуру,
Что коре гнилой подобна!
Убирайся, но чтоб больше
Я в реке тебя не видел!»
И, сказав слова такие,
Взял за хвост я Барбакуку
И закинул в дальний омут.