– Что-нибудь, да? – возмутился на том же языке бывший муж. – А детей зачем потащила?
– Их матерям не до них, а они еще маленькие. Ну, привязались ко мне – как бросишь? Страшно оставлять.
– Это почему же страшно? – заподозрил неладное Митька. – Что-то случилось?
– Нет еще, – качнула головой ительменка. – Ты вот всегда ругаешь женщин, говоришь, что они не так думают, как надо. А мы чувствуем. Не все, конечно…
– И что же ты чувствуешь?
– Беда будет. Наверно, война. Лигнурин хотят воевать с русскими. Наши кулес одни хотят, другие не хотят. Много людей погибнет, чувствую. Наши драться друг с другом будут. И с русскими, наверное. Решила: уведу детей к русским – живы будут.
– Что-то ты недоговариваешь… Впрочем, ты, оказывается, всегда так. Ну, допустим, заберу я тебя в острог… Жить со мной как с мужем ты не сможешь – для тебя Коско мертвый. Пускай я буду Митькой, а ты холопкой, но… Мне и пристроить-то тебя некуда – зимой-то. У моих холопов все битком набито. Если только кто-нибудь захочет взять тебя третьей женой? А дети? Даже и не знаю… Не продавать же тебя?!
– Продай.
– Ты и правда не возражаешь? А что, если в хорошие руки… Ладно, посмотрим! – принял решение служилый и спросил с последней надеждой: – Ты совсем не хочешь вернуться домой?
– Нет!
– Жаль.
Несколько дней пути до острога Митька наблюдал за взаимоотношениями своих холопов-каюров и Кымхачь. В целом эти молодые мужчины отнеслись к новой спутнице вполне доброжелательно, они даже помогали ей устраиваться с детьми на ночлег. А вот сексуального интереса к ней они не проявили, хотя камчадалы весьма любвеобильны. Можно было, конечно, прибыв в острог, хозяйской волей подселить ее к кому-нибудь в жилище, можно поставить ее командиршей над холопами, но…
Но Митьке отчаянно не хотелось портить отношения со своими рабами, поскольку явно приближались смутные времена. Кроме того, он едва утряс разногласия между четырьмя своими наложницами. Не было никаких сомнений, что если появится пятая, то они ее постараются отравить или извести каким-либо другим путем. В общем, и так у служилого забот было выше головы, а тут еще новая свалилась…
Увы, по прибытии в острог опасения полностью подтвердились. В первую же ночь юная холопка, отдышавшись после соития, жарко зашептала ему на ухо, что если он, хозяин, не прогонит новенькую, то она такое с ней сделает! В общем, надо было срочно куда-то пристраивать «жену» – и чего ее сюда принесло?!
Вместе с женщиной и детьми Митька отправился по знакомым. К сожалению, тех, кого он мог считать приличными людьми, было совсем немного. Да и не все они оказались на месте. А те, кого он застал, отказались от предложенного товара – дети слишком маленькие, а женщина… В общем, даже за символическую цену…
– Ну, и что с тобой делать? – уныло спросил Митька. – Ведь предупреждал же! Кого ты тут все высматриваешь?
– Никого, – пожала плечами женщина. – А правда, что осенью на Большой реке сгорел корабль?
– Ну сгорел! – буркнул служилый, начиная всерьез злиться. – Да чему ты радуешься, дура?! Мне тебя что, в кабак вести?! Пропить или проиграть там?!
– Веди.
– Угу, щас!
Сама того не ведая, «вдова» ительмена Коско клюнула Митьку в самое, пожалуй, больное место. С тех пор как в Большерецке узнали, что лодия сгорела вместе с охранниками, ходить в кабак ему было опасно. Там целыми днями сидел Никифор Моисеевич Треска. Он пил вино и пел заунывные песни на малопонятном языке – вероятно, на родном для него поморском диалекте русского. Служилые в общем-то уважали старого морехода и понимали его горе, но некоторых этот вой раздражал. На замечания или насмешки Никифор реагировал всегда одинаково: петь переставал, сжимал пудовые кулаки и молча пер на обидчика. Невысокий, плотный, с наметившимся брюшком, он был, наверное, очень силен. В такие моменты всем почему-то становилось ясно, что сейчас произойдет не драка, а убийство. Если обидчик убегать не хотел или не мог, присутствующие сами по-быстрому выкидывали его за дверь – от греха подальше. Впрочем, подобные эксцессы вскоре прекратились – к пению Никифора привыкли, а сам он ни на кого не обращал внимания.
Он ни на кого не обращал внимания, а вот на Митьку – обратил.
И умолк.
И все это заметили.
Треска сидел в своем углу, сопел, раздувая ноздри, и смотрел на Малахова. Народ перестал гомонить и тоже уставился на вошедшего. Слова приветствия застряли у служилого в горле. Он не смог придумать, как правильно поступить в такой ситуации. Или не захотел. Он просто повернулся и вышел…
С тех пор Митька вел почти трезвый образ жизни: холопа за вином не пошлешь, поскольку иноземцам «навынос» не дают, а русские друзья, глядишь, половину не донесут. В общем, беда.
Тем не менее пристраивать женщину было надо, и Митька решил рискнуть – может, сейчас там Никифора и нет? Играть на Кымхачь он, конечно, не будет, а просто поговорит с народом, который там ошивается. Надежда, однако, не оправдалась: служилый уже протянул было руку к дверной ручке, как расслышал изнутри сквозь гомон низкий заунывный вой.
– Нет уж, – сказал Митька и матерно выругался. – Я туда не ходок! Пошли отсюда!
Через полсотни метров служилый сообразил, что, пожалуй, слишком разогнался и дети, наверное, за ним не успевают. Он оглянулся и обнаружил, что никто за ним не идет. «Да куда ж они делись?!» А деваться им было некуда, кроме как зайти в кабак. Совершенно сбитый с толку, Митька развернулся и побежал обратно. Он запрыгнул на низкое крыльцо, дернул дверь, нырнул в дымный вонючий полумрак и на несколько секунд ослеп. А когда глаза привыкли к тусклому свету…
На свободном пространстве между столами на коленях стоял старый мореход Никифор Треска. Он облапил маленькую камчадалку Кымхачь в поношенной кухлянке и уткнулся лицом ей в живот. А она стояла смирно, что-то шептала и гладила руками его плешивую голову.
В помещении было тихо. Все смотрели на странную сцену, почти немыслимую в этом краю. «Во дела-а… – подумал Митька, когда немного пришел в себя. – Похоже, его-то она и искала! Что ж меж ними было такое, а?! И что теперь будет? Впрочем… Впрочем, не мое это уже дело. Вроде как гора с плеч, а что-то невесело…»
Караван штурмана Энзеля тронулся из Большерецка в Нижнекамчатск через восемь дней. С ним ушел и Митька – он опять работал проводником и заодно транспортировал отца Игнатия. До отъезда он больше ни разу не встретился с Кымхачь, а Треска в кабаке не появлялся. Возле его избушки Митька видел трех ребятишек, которые кидались друг в друга снегом. Ему показалось, что это те самые.
* * *
И снова скрип снега под полозьями нарт, лай собак, крики каюров и вершины горелых сопок вдали. Иван Козыревский, он же инок Игнатий, ехал в качестве груза, а не пассажира. Он лежал на нарте, закутанный в шкуры, старательно кашлял и вставал на ноги только по нужде, да и то с Митькиной помощью.