– Как ты его находишь?
Некоторые маскарадные костюмы будили в памяти давние и приятные воспоминания:
– А помнишь, Бэзил, на балу во дворце Тормезе?..
Наконец появился принц Гальбани; он решил нарядиться куртизанкой эпохи Возрождения и попросил Пимроуза дать ему на время свой перстень с камеей, который был совершенно необходим для этого костюма.
– Понимаешь, на каждом пальце у меня должно быть несколько колец…
– Конечно, конечно, возьми его… Оно в левом ящике… – пробормотал Пимроуз слабым голосом.
– Знаешь, по-моему, ты посветлел, – заявил Бен, вглядываясь в лицо больного. – Да-да, безусловно посветлел. Вот увидишь, тебе не придется лежать даже пресловутые три недели.
Пимроуз попросил зеркало.
– Действительно, – сказал он, – я думал, ты говоришь только для того, чтобы меня подбодрить. Я и в самом деле немного посветлел.
И Бен поспешил сообщить добрую весть остальным. Тогда в комнату вбежал Баба.
– Послушай, только не надо уж слишком светлеть, – проговорил он шутливо, – а то ты перестанешь походить на гейшу!
Наконец в десять часов вечера все уселись обедать возле кровати больного. Под голову Бэзилу подложили несколько подушек, они должны были поддерживать роскошный черный парик с воткнутыми в него длинными булавками.
Кристиан Лелюк – с неизменной челкой на лбу – натянул на руки самые красивые перчатки из своей коллекции и надел черное бархатное платье с огромным вырезом на спине: он изображал эстрадную певицу. Принц Гальбани в последнюю минуту передумал и нарядился не в костюм куртизанки, а в костюм придворной дамы времен короля Генриха III; собственно говоря, костюм был такой же, разница состояла в том, что он водрузил на голову дамскую шляпку и приклеил к подбородку мушку; в ушах у него белели жемчужные серьги, а на шее – жемчужное ожерелье. Жан-Ноэля нарядили цирковой наездницей, он подвел тушью глаза и привесил к своей короткой кисейной юбочке несколько безделушек, украшавших комод. Максим де Байос остался верен своему первоначальному выбору: он натер лицо охрой, насурьмил брови и щеголял в непальском сари.
– Музыка! – воскликнул он, входя с друзьями в комнату Бэзила и подавая знак невидимому оркестру.
Однако Пимроуз выказал меньше восторга, чем ожидали. Бен был даже слегка обижен. Право же, ведь друзья столько хлопотали ради него, мог бы Пимроуз сделать небольшое усилие и взять себя в руки. Тем более что лицо его посветлело и, стало быть, оснований для тревоги уже не было.
– Я чувствую себя очень утомленным, вот и все, – едва слышно прошептал Пимроуз, отказавшись от приготовленного для него овощного супа.
Четверо ряженых уселись за стол. И оттого, что они каждый вечер обедали вместе, а также оттого, что развлечения этого дня были исчерпаны, все погрузились вдруг в сумрачное молчание; свечи бросали неяркий свет на постные лица, на эгреты, ленты, жемчуга и румяна.
Никто не находил темы для разговора. И в комнате воцарилась гнетущая тишина, слышно было только, как позвякивали вилки и ножи, ударяясь о дорогие фарфоровые тарелки.
Внезапно все посмотрели на Пимроуза. Парик гейши сполз у него на сторону. Голова запрокинулась, подбородок торчал вверх, затылок ушел в подушки. На лоб уселась муха, но больной как будто ее не замечал.
Обедающие разом положили вилки и с тревогой переглянулись. Особенно испугала их муха, маленькая черная муха, которая спокойно ползала по лбу Пимроуза.
– Бэзил, тебе плохо? – едва слышно спросил Максим де Байос.
Пимроуз пробормотал что-то неразборчивое, но не пошевелился и не прогнал муху.
– Может быть, послать за доктором? – предложил Жан-Ноэль.
Через несколько минут прибыл вызванный по телефону врач. Он с удивлением оглядел маскарадные костюмы присутствующих.
– Мы придумали это, чтобы развлечь его, – почувствовав себя неловко, пояснил Максим, наряженный как «супруга магараджи».
– Будьте любезны оставить меня наедине с больным и зажгите электричество, – сказал врач.
Осмотр занял не много времени. Муха снова уселась на лоб Пимроуза. Врач с тревогой отметил, что на ногах больного появились небольшие красные пятна.
В соседней комнате молча сидели четыре человека в маскарадных костюмах. «Придворная дама времен Генриха III» нервно шагала из угла в угол, «эстрадная певица» нетерпеливо поглаживала перчатки.
– Что с ним? – спросила «придворная дама», когда врач показался на пороге.
– Обыкновенная желтуха превратилась в злокачественную, – ответил тот.
– Не может быть! – воскликнул Максим. – Ведь он же посветлел.
– Это как раз и есть один из симптомов.
– Боже мой, но что делать?
– Мне думается, следует пригласить специалиста и устроить консилиум. Я знаю превосходного медика, он живет в Милане.
– А нельзя найти кого-нибудь поближе? – осведомился Жан-Ноэль.
– Нет, мадемуазель, простите, месье.
– В таком случае вызовите его немедленно! Пусть он тотчас сядет в поезд, в автомобиль, если возможно, в самолет… – сказал Бен.
Когда на следующий день под вечер из Милана прибыл профессор Варайо, дом уже был в трауре: лорд Пимроуз скончался.
– Как подумаю, – стонал Максим, – как подумаю, что уже никогда в жизни я больше не скажу ему: «Взгляни, Бэзил, до чего красиво», как подумаю, что отныне мне без него придется слушать музыку, которую мы оба так любили… Отныне все – и книги, и картины, и природа – все потеряет для меня цену. Не знаю, Бен, не знаю, как я перенесу эту утрату, как буду жить в мире, где не будет Бэзила! Я не в силах привыкнуть к мысли о его смерти, не в силах примириться с ней. Мне все кажется, что он сейчас поднимется с этого отвратительного ложа, войдет сюда, сядет рядом… будет среди нас. Бен, Бен, ты помнишь, как он страдал из-за нас, бедняга?!
Принц Гальбани горевал почти так же, как Максим; терзания друга не будили в нем ревности. У обеих «пчел», переживших третью, были красные, распухшие от слез глаза.
Жан-Ноэль тоже плакал.
«Я потерял большого друга, – говорил он себе, – человека, который многому меня научил, которому я обязан замечательным путешествием. Теперь я возвращусь во Францию…»
Он передал остальным слова Пимроуза, сказанные тем в ночь прибытия в Венецию: «Мне хочется, чтобы меня похоронили здесь», и две «пчелы» снова залились слезами.
Они решили сохранить как реликвию маленькую книгу Пимроуза об итальянских мистиках; она так и осталась лежать открытой на той самой странице, на которой ее раскрыл усопший.
Бэзил отметил фигурной скобкой на полях цитату из святой Екатерины Генуэзской; и каждый из его друзей по очереди подходил к столику, брал книгу и читал вслух: