«…Насколько мне дано судить, души, попавшие в чистилище, могут сделать только одно – оставаться там, где находятся. В тот самый миг, когда душа разлучается с телом, она направляется в предуказанное ей место, не нуждаясь в ином проводнике, помимо самой природы ее грехов. Если же душе помешали бы покориться повелению, она очутилась бы в еще более страшном аду, ибо оказалась бы за пределами предустановленного Богом порядка. Вот почему, – писала святая, – не находя иного места, более для нее подходящего, где бы ее ожидала менее страшная мука, душа добровольно устремляется туда, где ей и положено пребывать… Я скажу даже больше: мне думается, рай не имеет врат и всякий, кто только отважится на это, может туда проникнуть…»
На полях Пимроуз пометил ослабевшей рукой:
«Ад находится на земле. И тут все совершается таким же образом. Всякий из нас в конечном счете занимает в мире – и не может не занимать – только то место, которое определяется его собственной природой, природой его желаний, потребностей, пороков и надежд. Каждый таит в себе свой собственный ад, каждый поддерживает в своем существе адский огонь, каждый из нас предпочитает муку, на которую его обрекает собственная природа, самому безмятежному счастью, которого он мог бы достичь, если бы отказался от этой своей природы и неотделимых от нее желаний».
Потом слова стали набегать друг на друга, их уже с трудом можно было разобрать, чувствовалось, что у их автора мысли мешались: «Переплетение античного рока и христианского представления о свободе воли… Не является ли эта свобода лишь иллюзорной возможностью выбрать то, чего мы не в силах избегнуть?» Последнее, что начертал Пимроуз, был вопросительный знак.
Гроб с телом лорда Пимроуза вынесли из церкви Салюте, где происходило отпевание, и установили на специальную гондолу-катафалк, украшенную страусовыми перьями, покрытую черной пеленой с серебряными полосами и усыпанную цветами.
Принц Гальбани и Максим де Байос принимали соболезнования; возле них заняла место и герцогиня де Сальвимонте, которая на правах родственницы принца также причисляла себя к «семье» покойного. В том же ряду высилась и фигура британского консула.
Принимавшие участие в похоронной процессии Джиджи Рокаполли, принц Долабелла, барон Тормезе и писатель Отто Лутвайнгель, все четверо во фраках, поддерживали тяжелые кисти балдахина, стоя по углам плавучего катафалка. Четыре гондольера-факельщика в черных цилиндрах с серебряной лентой медленно опустили в воду тяжелые весла, и гондола тронулась вслед за гондолой архипастыря.
За гробом следовала другая лодка – с венками и букетами цветов.
За нею двигалась гондола принца Гальбани, в которой сидел также Максим де Байос: на нем не было лица. Герцогиня де Сальвимонте воспользовалась удобным случаем и усадила в свою гондолу Жан-Ноэля.
И погребальный кортеж двинулся по Большому каналу, этому главному пути Венеции, по которому плывут, встречаются и чуть ли не сталкиваются различные гондолы: с новобрачными, с тяжелобольными, а также гондолы, груженные мебелью или овощами.
Это были, без сомнения, самые пышные похороны, какие происходили в Венеции в том году. Не меньше ста гондол с небольшими черными шатрами двигались по каналу, их гребцы были одеты в ливреи самых знатных домов.
Богатые туристы, вельможи и консулы, миллиардеры и актеры, астрологи и знатоки живописи, маньяки, развратники, наркоманы, авантюристы – все эти Констанции Уэйбах, Памелы Рокаполли, все эти Давилары, Лелюки и такие же, как они, гнилые плоды умирающей цивилизации, все эти прожигатели жизни, которых роднила между собой страсть к удовольствиям, люди, сделавшие своим девизом слова: «Полная свобода наслаждений и никакой ответственности», – все они провожали в последний путь одного из лучших представителей их круга, одного из самых утонченных, самых образованных: девятого по счету и последнего в роду виконта Пимроуза.
Из окон своих мраморных дворцов, стоявших на полусгнивших сваях, на эту траурную процессию смотрели венецианцы, и среди них старая графиня Сервери, окруженная сорока тысячами томов своей библиотеки, и старая маркиза Торвомани, окруженная тенями сорока своих знаменитых любовников. Было жарко, и над водою курился густой пар.
Жан-Ноэлю, сидевшему рядом с герцогиней де Сальвимонте, чудилось, что за лицами людей, стоявших в окнах, он видит другие лица – лица людей, о которых часто и подробно рассказывал ему лорд Пимроуз.
В стрельчатых окнах дома Дездемоны он видел своего деда Жана де Ла Моннери с моноклем в глазу и задумчивым челом, а позади поэта, как неясная тень, виднелся силуэт Отелло.
В окне четвертого этажа дворца Волкова виднелась тень Элеоноры Дузе, а в окне мезонина дворца Дарио вырисовывался профиль Анри де Ренье [64] , умершего год назад. На ступенях Каза Леони стояли негры, слуги маркизы Казати; на бедрах у них были шкуры пантер, над головой они держали угасшие факелы.
Когда гондола проплывала мимо Казетта Росса, Жан-Ноэль со слезами на глазах посмотрел на чудесный сад, где еще чувствовалось присутствие Габриеле д’Аннунцио [65] ; в этом саду Пимроуз нередко пил чай и любовался отсюда жизнью причудливого города на воде.
Рильке, Габриела Режан, Вагнер, умерший в своем саду, герцогиня Беррийская, папа из рода Редззонико, Байрон, позади которого из дали времен выступали сквозь окна семи салонов тени семи дожей из рода Мочениго в золоченых митрах, Пруст, Баррес [66] , Ницше, Рескин, Диккенс, Шелли, Шатобриан, Гете… – все те, кто в разные эпохи воссоздавал этот город в своих творениях… все эти дожи мысли… и вместе с ними художники, начиная от страдавшего манией величия Веронезе и кончая столетним старцем Тицианом… – все они были тут и смотрели потускневшими глазами, как везут на кладбище одного из их потомков.
– Sia ti… Sta lungo… – кричали гондольеры, приближаясь к небольшим поперечным каналам.
И в голове Жан-Ноэля неожиданно зазвучали строки сонета Дю Белле, который покойный Пимроуз нередко читал наизусть:
Взгляни, Маньи, на славных сих венецианцев.
На их дворцы, Сан-Марко, гордый Арсенал,