Возможно, правда, тут, как и в других подобных случаях, имело место элементарное недопонимание ситуации. Литераторы полагали, что все, что им дадено властью, – это адекватная оценка их талантов, а не оплата конкретной пропагандистской работы. Да только вот... Где и когда такой «элитарный» поэт, как Мандельштам, издавался тиражом 50 тысяч (а меньших тиражей в ГИХЛ не было)? Часто ли не самому известному поэту назначают в сорок лет пожизненную пенсию? Но видимо, казалось, что так и должно быть. Хотелось получать как при диктатуре, а писать как при свободе слова.
* * *
Но так не получается. Не вышло и у Мандельштама. Свое антисталинское стихотворение поэт прочел десяти знакомым. И кто-то отправил сигнал. Понятное дело. Кроме Ахматовой, среди слышавших было еще три писателя. Возможно, кому-то из них стало просто, понимаешь, обидно. Все ему дали – так он еще и недоволен... В общем, Мандельштама повязали и отправили в НКВД. Времена были суровые – царствие Генриха Ягоды, время разборок между противоборствующими партийными группировками. Дела тогда фабриковали с чрезвычайной легкостью. Вот и Мандельштаму стали шить контрреволюционную агитацию. Возможно, тут дело и в том, что Мандельштаму покровительствовал Бухарин. Почему бы не запастись дополнительным компроматом на товарища по партии? Вон, мол, какую змею на груди пригрел!
Неизвестно, чем бы дело кончилось, но дело дошло до Сталина. С этим связан один любопытный эпизод. Вождь позвонил поэту Борису Пастернаку, чтобы узнать его мнение о Мандельштаме. По словам поэта Сергея Кирсанова, дело было так.
«Борису Пастернаку позвонил Поскребышев.
– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!
И действительно трубку взял Сталин и сказал:
– Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
– Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления! Так что о Мандельштаме ничего сказать не могу!
– А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак! – сказал Сталин и положил трубку».
* * *
В воспоминаниях Надежды Мандельштам эта история изложена более лестно для Пастернака. Но ей-то разговор пересказал сам Борис Леонидович. А вообще-то подобный юмор характерен для Сталина. Как, впрочем, и поведение Пастернака. Если верить воспоминаниям музы поэта Ольги Ивинской, он, мягко говоря, весьма берег себя от всяких неприятностей.
Тем не менее Сталин распорядился о судьбе Мандельштама: «изолировать, но сохранить». В итоге Мандельштама выслали в город Чердынь, на Урал. В сопровождении жены.
Там он, впрочем, долго не задержался. В июне сестра поэта отправила в ОГПУ заявление, в котором утверждала, со слов жены: Мандельштам «психически заболел, бредит, галлюцинирует, выбросился из окна...».
В результате Особое совещание пересмотрело дело и присудило Мандельштаму «минус двенадцать» – запрещение права проживания в Московской и Ленинградской областях плюс еще десяти крупных городах СССР. Поэт выбирает Воронеж.
Тут выясняется, что без статуса профессионального поэта Мандельштам жить не может. Хотя его не в Сибирь в рудники сослали. Заместитель председателя мандельштамовского общества Павел Нерлер писал:
«Он оказался даже в привилегированном положении – получил возможность заниматься литературной работой. Более того, ему нашли службу – завлит в местном театре (а ведь не доктор, не инженер – обеспечить работу литератору непросто). Мандельштама взяла под опеку местная писательская организация – выделяли матпомощь, даже дали путевку в санаторий. Он ездил в командировки от газеты, публиковался в журнале «Подъем» – вышли пять его рецензий...»
Но... Не складывается у поэта жизнь вдали от столиц. Он пишет слезливые письма влиятельным коллегам по литературе. Пытается вернуть милость вождя. Сочиняет совершенно беспомощную оду Сталину. И в конце концов возвращается в обе столицы, где обходит братьев-письменников и просит материальной помощи. Все вроде налаживается. В 1938 году Мандельштам даже получил от Литфонда путевку в подмосковный дом отдыха «Саматиха». Но братья-литераторы – они и есть литераторы. Секретарь Союза писателей В. Ставский (писатель-романист) пишет письмо наркому НКВД Ежову, в котором обвиняет Мандельштама, что тот намеренно создает вокруг себя шумиху, выставляет себя в качестве жертвы. И просил принять меры.
Заметим, это не донос, а вполне официальное заявление, к которому приложен отзыв о стихах Мандельштама. Отзыв, прямо скажем, весьма нелестный. Подписан он Петром Павленко, не каким-нибудь халтурщиком, а будущим автором сценария к фильму Эйзенштейна «Александр Невский» (на ТАКОЙ фильм халтурщиков не ставили). Кстати, товарищ Ставский был тоже своеобразным человеком. Пламенный революционер, комиссар времен Гражданской войны, несколько раз раненный. Так что, возможно, он и в самом деле писал что думал. К тому же, честно говоря, складывается впечатление, что так оно и было – уж больно настойчиво Мандельштам обходил литературные квартиры.
Кстати, впоследствии Ставский, будучи на войне военным корреспондентом, погиб на боевом посту – от пули немецкого снайпера. Как журналист, я снимаю перед ним шляпу. Этот человек умер, выполняя свой долг. «Помянуть нам впору мертвых репортеров» (К. Симонов).
А Мандельштам... На этот раз Сталин не выручил. На дворе был разгар ежовщины. Мандельштаму быстренько пришли «контрреволюционную агитацию» и закатали на пять лет на Колыму. Там его след теряется. Существует версия, что его кто-то там видел, но она очень недостоверна.
Но, честно говоря, если кто-то о Мандельштаме и помнит, кроме профессиональных филологов, то лишь благодаря раскрученному вдовой мифу. Даже в застойное время в среде фрондирующей интеллигенции его чтили – но не читали. Самиздатовские и «тамиздатовские» книги поэта со значением передавали друг другу – и все. И дело не в том, что его не печатали. Есенина тоже не печатали. Но вот, к примеру, мой отец узнал его стихи в 1940 году в устной передаче. Маяковского в застойное время с упоением читали даже те, кого от любого признака «совка» тошнило. А Мандельштам... Жалко, конечно, человека. Не повезло ему. Но и многим другим повезло не больше.
Борис Пильняк – во всех отношениях является интереснейшим представителем той эпохи. В двадцатых годах это был, пожалуй, самый читаемый писатель. Ну разве что если не считать Зощенко. Но последний был все-таки юмористом. А Пильняк писал серьезные и достаточно замороченные в модернистком ключе произведения. Недаром лефы не уставали возмущаться, что, мол, этот Пильняк взял наши наработки и их «разбавил». То есть позаимствовал лучшее из авангардных изысков и довел их до массового читателя.
Настоящее имя писателя – Борис Вогау. Он родился в 1894 году и происходил из поволжских немцев. В литературу вступил с романом «Голый год», посвященным Гражданской войне. Произведение было написано в ярко выраженном модернистском ключе. Многие образы оттуда – например, большевики как «кожаные куртки», эдакие безличные, но грозные бойцы – ему припоминали потом до конца жизни. Но роман был по-всякому «за революцию». К тому же он понравился. Модернизм в нем был к месту, подчеркивая ту безумную, трагическую и великую эпоху.